Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Вернемся к рассказу «Огнь пожирающий», который несколько напоминает «Аглаю» и сюжетным решением (смерть, застигающая героиню в самом расцвете ее красоты и молодости), и трагическим сплавом христианского и нехристианского. Правда, сюжет до неузнаваемости преображается из-за смены старинного русского антуража на современный парижский. В «Аглае», несмотря на то, что рассказ несет в себе довольно ощутимый заряд сложной бунинской историософии, повествование строится так, что совсем не чувствуются лирический, «авторский» план и голос. Авторское лишь немного приоткрывает житийная библиотека Катерины, отдельные мотивы и детали рассказа, но в целом текст создает иллюзию саморазвития без помощи авторского «я», событий вне рассказчика, в историческом времени, для чего Бунину и понадобился монтаж нескольких временных планов, разбитых многократными сообщениями о смерти главной героини. Кроме того, обобщению и «объективации» способствовал, конечно, всегдашний бунинский мотив молвы. В «Огне пожирающем» повествование ведется от первого лица, непосредственно в сюжете рассказчик не участвует, он, как Ивлев в «Грамматике любви», лишь описывает увиденное, пропуская его сквозь призму своего сознания. Исходя из текста, нельзя понять, какие отношения связывают повествователя с хозяйкой дома в Сен-Жерменском предместье; во французской или русской среде происходит описанный эпизод; что послужило причиной неожиданного завещания героини, и была ли вообще такая причина. В центре рассказа оказываются не отношения героев, а кладбище Пер-Лашез и процесс кремирования.

Исторические коннотации «Огня…» менее очевидны, чем исторические коннотации «Аглаи», но они есть. Кремация, похоронный обряд, лишенный сакрального смысла – это своего рода набросок «геенны огненной», лицезреть которую можно уже на земле: «Бога здесь не было, и существование и символы его здесь отрицались. Совы пучили слепые глаза только с бессмысленным удивлением, траур занавеса говорил только о смерти» (5; 116). Церемониальность, заменившая сакральное значение похоронного обряда, наводящая на мысль о «дьявольской» природе революции и цивилизации, стала для Бунина отдельной темой еще раньше, в «Окаянных днях», где писатель, конечно, не мог пройти мимо большевистских похорон:

По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за «павшего борца» (лежит в красном гробу, а впереди оркестры и сотни красных и черных знамен), или чернеют кучки играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих:

Эй, яблочко,
Куда котишься![233]

;

Я видел Марсово Поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых![234].

Позже, в 1938 г., в рассказе «Поздний час» (о нем речь пойдет ниже), писатель еще раз возвращается к описанию похоронного обряда, выстроенного по правилам рационалистического, атеистического мышления: