Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

В наши дни в темном уголке кладбища Пер-Лашез, по дороге к Стене коммунаров, расстрелянных в мае 1871 года, у самой ограды лежит скромная плита, вся серая от дождей. Имя Дюпле, несколько раз повторяющееся на ней, совершенно не привлекает внимания посетителей. А между тем здесь покоится семья, тесно связанная с революционной драмой… Вот имя Мориса Дюпле…, умершего в Париже 30 июня 1820 года. Вот его дочь Элеонора, возлюбленная невеста Робеспьера, умершая 64 лет от роду 26 июля 1832 года[238].

Скорее всего, заброшенная могила Элеоноры Дюпле на Пер-Лашез из истории Ленотра и стала прообразом могилы Терезы Анжелики Обри в рассказе Бунина «Богиня Разума», поскольку о могиле актрисы Гранд Опера у Ленотра ничего не говорится. Кладбищенский сюжет «Богини Разума» – результат бунинских разысканий на кладбище Монмартра[239] и их художественное претворение. Революционные подтексты из «Богини Разума», несомненно, просвечивают и в «Огне…», но они становятся более косвенными, едва заметными, извлекаемыми лишь из глубин бунинского художественного мира.

Поэтика «Огня пожирающего»: пейзаж, контрарные мотивы [240] , композиционная модель

Перейдем от имплицитных подтекстов и автоконтекста к поэтике «Огня…». Как уже отмечалось, в «Огне» сильно не столько сюжетное, сколько описательное начало. Весенние городские пейзажи в начале, в середине и конце текста как бы «прикрывают» крематорий и «огнь пожирающий». Мертвый Пер-Лашез возвышается над живым суетливым Парижем: «Передо мной были ворота и стены другого города, поднятого на возвышенность, как бы некая крепость, ярко и мертво глядящая из-за стен целыми полчищами мраморных и железных крестов» (5; 113–114), а в глубине кладбища зияет крематорий. Как в «Аглае», весть о смерти героини перекрывается весенним пейзажем, сначала увиденным рассказчиком из окна квартиры, потом кладбищенским. Весенний пейзаж испещрен едва заметными цитатами из русской поэтической классики (например, пушкинским «веселым треском» и тютчевским «дальним гулом»):

Там, за окном, сыпали веселым треском ворьбьи, поминутно заливалась сладкими трелями какая-то птичка, а наверху топали и играли, и все это сливалось с непрерывным смутным шумом города, с дальним гулом трамваев, с рожками автомобилей, со всем тем, чем так беззаботно при всей своей озабоченности жил весенний Париж (5; 113).

Красота жизни и мира, с которыми разлучает смерть, – это тема героини, но от нее, молодой, красивой и богатой, она распространяется на рассказчика, созерцающего весенние пейзажи, а затем пересиливает и его, становится независимой, самостоятельной. Два пейзажа внутри рассказа слегка повторяют и дублируют друг друга:

В открытое окно входила весенняя свежесть и глядела верхушка старого черного дерева, широко раскинувшего узор своей мелкой изумрудно-яркой зелени, особенно прелестной в силу противоположности с черной сетью сучьев (5; 113);

…сквозной чернотой деревьев, осыпанных изумрудными мушками (5; 114).

Зимняя чернота и нагота деревьев играет роль какого-то невнятного темного предзнаменования, «затушеванного» весенними красками, это предзнаменование геенны огненнной, уже бушующей где-то рядом, но все еще проявленной не вполне, прикрытой мерным ходом жизни, обновляющимся каждою весной.

Рассказ начинается с яркого портрета героини, царственная «гранатовая» бархатная накидка, отороченная соболем, довершает ее живой, «божественный», величественный и сильный облик. Разумеется, этот портрет антитетичен финальной картине, рисующей прах, вытащенный из огненной пещи: