Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Исследователи русского искусства XX в. иногда представляют его развитие как борьбу нарративности с чистой пластикой, последняя неразрывными узами связана с вариативностью, поскольку пластический образ формируется динамически – в соотнесенности вариантов[282]. Советский постреволюционный культурный канон предписывает фабульной материи захватывать все художественное пространство, вытесняя пластические, внефабульные элементы, при этом вариативно-лирические формы, которые зародились в начале XX в. в русской культуре и очень характерны для нее, в конце концов, эмигрируют на запад. Если проецировать эту мысль на литературу, то Бунин предстает адептом чистой пластической формы слова, которая тоже проявляет себя не в фабуле: она разыгрывается по лирическим правилам, в виртуозных вариациях на одну и ту же тему, и художественный эффект оказывается связан с набором важнейших тем, где каждая новая вариация усиливает лирический эффект[283].

Элегические подтексты «Несрочной весны»: Державин, Батюшков, Боратынский

«Несрочная весна» имеет несколько ярких подтекстов, которые не надо разгадывать – они названы автором. Прежде всего, это элегия Боратынского «Запустение», цитата из которой дала рассказу название. Любопытно, что более чем за 20 лет до «Несрочной весны», в 1900 г., Бунин посвящает небольшую статью 100-летию Боратынского (9; 507–524), где говорит о «скорбной внутренней жизни» поэта, не цитируя, однако, его самых скорбных элегий («Осень» 1836 г. и «Запустение» 1832 г.), зато обращает внимание на два других текста. Это – «Есть милая страна, есть угол на земле…» (1832) и написанная десятилетием раньше «Родина» (1821):

Я возвращуся к вам, поля моих отцов,
Дубравы мирные, священный сердцу кров!
Я возвращуся к вам, домашние иконы![284]

«Есть милая страна…», «Родина», «Запустение» написаны в жанре «Heimkehr» – «возвращение на родину». Примерно к тому же времени, что и статья о Боратынском, относится бунинский поэтический вариант на тему Heimkehr, для которого Бунин выбирает то же заглавие, что и у Боратынского, – «Запустение» (1903).

Еще один очевидный подтекст этого рассказа связан с центральным, «екатерининским» фрагментом «Несрочной весны». Он восходит к «Развалинам» Державина и целому ансамблю русских царскосельских элегий-руин. Среди них – пушкинские «Воспоминания в Царском Селе», написанные, как известно, по мотивам Державина и под влиянием элегий Батюшкова. В столь плотном элегическом субстрате наметим магистральные, на наш взгляд, линии.

«Несрочная весна» и «Путешествие в замок Сирей» Батюшкова: пасторальная гармония и руины революции

Оставив на время в стороне Боратынского и Державина, нам хочется начать обзор литературных подтекстов «Несрочной весны» с не менее значимого, но менее явного источника – это «Путешествие в замок Сирей» Батюшкова. Как известно, Бунин глубоко переживал свое родство с поэтами предпушкинской поры, о чем не раз писал в дневниках и рассказах:

И замелькают перед глазами любимые старинные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество, привидения и призраки, «ероты», розы и лилии, «проказы и резвости младых шалунов», лилейная рука, Людмилы и Алины… А вот Журналы с именами Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина (2; 190).

Это отрывок из «Антоновских яблок» (1890), он интересен тем, что в нем раньше имен Батюшкова и Жуковского появляются их поэтические формулы: фразы мастерски стилизуют аллитерационную и лексическую палитру романтической поэзии с ее устойчивой фразеологией и звукописью, опирающейся на гласные и сонорные звуки – «скалы», «дубравы», «луна», «лилии», «младых», «лилейная», «Людмилы», «Алины»; «розы», «проказы», «резвости».