Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

В связи с Боратынским нельзя не вспомнить еще один, более ранний и уже рассматривавшийся в начале этой книги рассказ Бунина, где цитируется другое стихотворение Боратынского, а сюжет рассказа перекликается с сюжетом «Несрочной весны». Доэмигрантский, дореволюционный вариант прозаической элегии-руины представляет собой «Грамматика любви» (1915), в центре которой – посещение угасающей дворянской усадьбы, хозяин которой уже умер. Путешествие по мертвой усадьбе, как и в «Несрочной весне», заканчивается чтением старинных книг библиотеки, а в тексте рядом с подлинными цитатами из поэзии начала XIX в. соседствуют сочиненные самим Буниным:

Тебе сердца любивших скажут:
«В преданьях сладостных живи!»
И внукам, правнукам покажут
Сию Грамматику Любви (4; 307).

Пасторальные стихи из «старинных книг» спрятаны среди реальных цитат, что обнажает глубинный нерв повествования: все, что видят рассказчики (Ивлев в «Грамматике любви», анонимный рассказчик в «Несрочной весне»), не может существовать в реальном мире. Старинные усадьбы, а не только стихи из старинных книг, кажутся «танцующим переливом чувств» рассказчиков и их автора. Необитаемые усадьбы с парками, садами, комнатами и вещами в этих комнатах, – это и есть сны и наваждения, сочиненные «путешественниками в неведомый край», извлеченные не только из известного всем литературного, элегического мира, а напрямую, без цитат, из небытия.

Из небытия является и «священная тень» в стихотворении Боратынского, именно поэтому она привлекла Бунина, именно поэтому она особенно притягательна для читателей и комментаторов «Запустения». За этой тенью скрыта некоторая тайна, отгадку которой текст провоцирует искать в биографии Боратынского. Многим комментаторам кажется, что в «Запустении» речь идет не просто об абстрактной тени: не переставая быть поэтической формулой, «священная тень» благодаря наличию датива «мне» и инверсии («Я тень священную мне встречу»), будто бы скрывает кого-то, неизвестного читателю, но хорошо знакомого лирическому герою, который чувствует, чья именно тень «священна» ему. Поскольку элегия «Запустение» написана о родовом имении Боратынских, то «священную тень» связывают то с архитектором, спланировавшим усадьбу, то с наставником поэта («дядькой-итальянцем» Жьянчинто Боргезе), то с его отцом, в 1804 г. основавшим новый дом в урочище Мара[312]. Как бы то ни было, тема теней предков в варианте Боратынского звучит не абстрактно, а интимно, обостряя «семейные», «родовые» ассоциации[313], которые переходят и в семантический ореол «Несрочной весны» Бунина.

Сны о родителях, ощутимое и сильное присутствие почивших родителей в жизни их детей – одна из любимых тем Бунина. Так, например, автобиографические «Воды многия» (1925–1926) завершаются светлым сном героя, где являются ему умершие родители. В «Несрочной весне» о роде и родителях рассказчика ничего не сказано, напротив, возникает ощущение, что революцией, войной, разрухой рассказчик оставлен без роду и племени, без родных и друзей, которые если и есть, то отдалены от героя (одному из таких друзей и адресовано письмо), не сопровождают его. В своем элизийском одиночестве герой «Несрочной весны» становится настоящим, «кровным» наследником князей Д., бывших владельцев усадьбы, о которых как будто бы ничего не знает и в то же время узнает все, забредая во все потаенные уголки дома, парка, родового склепа, нарисованного его же, рассказчика, воображением.

Именно мертвые, элизийские усадьбы, потерявшие своих хозяев, интересуют Бунина. В «Жизни Арсеньева» «наплывают» друг на друга разные вариации темы заброшенного поместья, одна из таких вариаций – проданное, потерянное поместье, посещаемое бывшим владельцем. Так, XIII глава второй книги включает в себя обширное отступление от сюжета на темы запустения: