Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

В зале не топят, – там простор, холод, стынут на стенах портреты деревянного, темноликого дедушки в кудрявом парике и курносого, в мундире с красными отворотами, императора Павла, и насквозь промерзает куча каких-то старинных портретов и шандалов, сваленных в маленькой, давно упраздненной буфетной, заглядывать в полустеклянную дверку которой было в детстве таинственным наслаждением 〈…〉 Сколько бродил я в этом лунном дыму, по длинным теневым решеткам от окон, лежащим на полу, сколько юношеских дум передумал, сколько твердил вельможно-гордые державинские строки:

На темно-голубом эфире
Златая плавала луна…
Сквозь окна дом мой озаряла
И палевым своим лучом
Златые стекла рисовала
На лаковом полу моем (6; 101).

Этот эпизод тоже показывает, как стихотворный отрывок стыкуется с прозаическим текстом, его окружающим. В цитате (у Бунина приводится очень известный, хрестоматийный пример из «Видения Мурзы») есть сложное прилагательное – «темно-голубой», в котором мгновенно опознается пристрастие Державина к двусоставным эпитетам. Подобное по структуре прилагательное «вельможно-гордые» предваряет появление чужого стихотворного фрагмента в бунинском тексте (Бунин вообще перенял у Державина любовь к пышным, двукорневым прилагательным, их можно найти почти в каждом тексте, особенно много – в «Жизни Арсеньева»), а блеск державинского «лакового пола» раньше, чем появляется цитата, можно заметить на полу батуринского дома: «в этом лунном дыму, по длинным теневым решеткам от окон, лежащим на полу». Тот же державинский «лаковый пол» есть и в «Несрочной весне»: «В лаковых полах отсвечивала драгоценная мебель» (5; 124)[306]. А в «Жизни Арсеньева» выдержка из Державина служит поводом к незаметному перемещению героя из Батурина в дом Писарева, в старинную библиотеку старика-хозяина:

Там оказалось множество чудеснейших томиков в толстых переплетах из темно-золотистой кожи с золотыми звездочками на корешках – Сумароков, Анна Бунина, Державин, Батюшков, Жуковский, Веневитинов, Языков, Козлов, Боратынский… Как восхитительны были их романтические виньетки, – лиры, урны, шлемы, венки, – их шрифт, их шершавая, чаще всего синеватая бумага и чистая, стройная красота, благородство, высокий строй всего того, что было на этой бумаге напечатано (6; 101),

удивительно похожую на библиотеку «Несрочной весны» и «Антоновских яблок». А. К. Жолковский иронически предположил, что все герои Бунина читают одну и ту же книгу, вслед за ним можно было бы сказать, что в прозе Бунина под разными именами описывается одно и то же имение, один и тот же барский дом с окнами, выходящими в зимний или летний сад, и библиотекой, собранной из старых журналов и старинных книг в кожаных переплетах.

Возникающий в финале «Развалин» Державина мотив запустения становится ключевым и для финала «Несрочной весны»:

Запустение, окружающее нас, неописуемо, развалинам и могилам нет конца и счета: что осталось нам, кроме «Летейских теней» и той «несрочной весны», к которой так убедительно призывают они нас (5; 129).

Значение местоимения «они» здесь слегка расплывается, «подтекает»; грамматически «они» – «могилы» и «развалины», это они обещают «несрочную весну», но у местоимения есть и другой оттенок. «Они» – это поэты, написавшие «Запустение», «Развалины» и множество других элегий на тему руин. Екатерининская элегия Державина увенчана аллегорией плачущей любви и изысканной анафорой, отозвавшейся в середине предпоследней строки («все», «все», «вся»). Последние четыре стиха «Развалин» нагнетают впечатление ужаса и омертвения, захватившего «все и вся», завершаясь образом осиротелой любви, столь характерным для Бунина: