Погребенные

Я и находилась рядом, но не с ним. В том тёмном кабинете, подслушивая тайны французской знати, я была с Габриэлем Эттвудом. Последние несколько дней я была с Габриэлем Эттвудом, и чтобы мне там ни думалось об этом индюке, он каким-то незаметным образом стал важной частью моей жизни.

Опуская все минусы, а у этого подозрительного типа их было навалом, рядом с Робинсом Эттвуд имел одно очевидное преимущество: он знал, что делает. Чёртов придурок, похоже, знал вообще всё на свете, и, хоть и не без истерик, давал мне ответы на целую кучу вопросов. Важность этого оказалось невозможно отрицать. Как и то, что разобраться с видениями превратилось в первоочерёдную задачу для меня и вообще единственный смысл жизни.

Однако в этом мире жила и другая Аника. В прошлом – избалованная дочь богатого отца, в настоящем… по правде говоря, я не знала, кем теперь стала. Ярлыки и социальные статусы отпали сами собой, и я просто потерялась. Но Робинс-то нет. Словно каменная глыба, немного неуклюжий и неловкий, но добрый и заботливый, он не терялся, не хитрил и не пугал.

Я сидела с открытым ртом, пока в голове происходили тяжёлые вычислительные процессы, а затем, оборвав саму себя на середине мысли, схватила Алекса за ворот рубашки и притянула к себе.

XIX

Я проснулась посреди ночи, терзаемая сильной жаждой. Окно с видом на пустующую улицу, обволакиваемую преддверием рассвета, оставалось открытым. Тянуло утренней прохладой и ароматом булочек из пекарни под домом. Париж активно готовился к пробуждению, хоть и заснул всего на два или три часа.

Потерев глаза, первым делом я потянулась за телефоном. Мне снова снились кошмары, и они изменились. Стали ярче, громче, но в то же время уже не вызывали ужас, заставляющий вскакивать в холодном поту. Я словно стала частью мира, в который проваливалась по ночам. Возможно, именно поэтому к утру вспоминать сны стало труднее. В целях отслеживания динамики, мы с Алексом договорились, что я буду их записывать.

В заметках насчитывалось уже как минимум пятнадцать остросюжетных документалок. Пятнадцатое июля две тысячи двадцать третьего года. Я разблокировала телефон, чтобы записать ещё не выветрившиеся из головы обрывки.

– Тушканчик. – Человек, чьё лицо походило на смазанное пятно, отодвинул стул, помогая мне сесть.

В тёмной комнате царило оживление. Гремели ложки и тарелки. С другого конца стола прокричали:

– Давайте за стол.

Незнакомец позади подтолкнул меня, и я повалилась на пол. В ту же секунду перед носом возникло блюдо, накрытое большой серебряной крышкой. Пахло странно: чем-то кислым и сырым…

Я подняла голову, чтобы познакомиться с «родственничками», но как и в предыдущие разы вместо лиц увидела лишь смазанные пятна. Стены, на которых что-то висело, да и в целом весь интерьер, напоминали мазки разбавленной водой акварели. Всё вокруг пребывало в расфокусе. Стол и приборы, вдруг оказавшиеся в моих руках, – единственное, что я видела чётко.

– Тушканчик, почему ты не ешь? – Кто-то положил руку мне на плечо, но я ничего не почувствовала: ни холода, ни тепла его тела.

Кажется, мой рот сам улыбнулся в ответ на чьи-то слова, а потом я обратила внимание на блюдо. Сердце ещё пульсировало, когда руки помимо воли сжали вилку и нож и начали разрезать его. Под давлением горячая кровь хлынула в разные стороны, но вместо того, чтобы заорать или грохнуться в обморок от ужаса, я, похоже, снова улыбнулась…

Широкая, способная сплющить мою голову одним движением ладонь легла на плечо. Я, переваривавшая сон с занесённым над клавиатурой пальцем, едва не обделалась от ужаса.

– Что снилось? – с закрытыми глазами поинтересовался Алекс.

Наверное, я пробормотала нечто невразумительное, поскольку он приоткрыл один глаз, оценивая моё состояние.

– Снова?