Пока еще ярок свет… О моей жизни и утраченной родине

У подножия скал едва различимо поблескивала вода. Наших перевозчиков не было в условленном месте. Позвать их – значило бы выдать наше присутствие. Мы сели на траву, и Эрнест исчез в темноте. Потом мы услышали плеск весел, и подошли две большие лодки. Эрнест сказал: «Не разговаривайте, не кричите, даже если будут стрелять». Две тяжело нагруженные лодки скользили с бортами почти вровень с водой, и мне казалось, что переправа длилась очень долго. Оказавшись на другой стороне, мы сначала шли по берегу, затем через поля: в то время копали картошку, земля была перерыта, наши ноги погружались в мягкую почву. Маме, которая никогда не носила другой обуви, как только на высоких каблуках, идти было очень трудно. На рассвете мы достигли железнодорожного пути, и нам оставалось только дойти вдоль него до станции, где заканчивали формировать поезд. Он был последним, отправлявшимся с этого вокзала. Он был зарезервирован для семей железнодорожников, но там оставались свободные места, и мы смогли сесть на него без затруднений.

Тогда Эрнест сказал нам:

– А теперь позвольте мне попрощаться с вами.

– Как, Вы не поедете вместе с нами? Зачем же Вы шли до сих пор?

– Это, Нинуся, мой секрет, я желаю вам большой удачи, и будьте счастливы.

Почему он столько трудился и рисковал, организуя наш отъезд, и сопровождал нас? Мы никогда не узнали этого, как и не поняли, почему он так часто приходил к нам, в то время как принимали мы его не очень любезно.

Поезд долго оставался на станции, потому что, как нам сказали, ждал кого-то из отъезжающих. Когда он наконец тронулся, мы все вздохнули с облегчением.

Первая станция, где мы остановились, охранялась отрядом Добровольческой армии. Среди вооруженных солдат мы увидели двух молодых людей, с которыми были знакомы в Екатеринославе. Они советовали нам продвигаться к югу как можно быстрее, потому что не были уверены, что добровольцы смогут долго удерживать этот район.

Мы ехали по-прежнему медленно еще час или два, когда прозвучала серия сильных взрывов; вскоре после этого наш поезд остановился в поле; дальше дороги не было, только груды железа и щебня в результате взрыва.

Мы вышли, каждый снова взял свой чемодан, и зашагали по узкой тропинке вниз по склону. Моросил дождь. После нескольких часов ходьбы мы продрогли. Я чувствовала струйки холодной воды, текущие по моей спине. Мы шли гуськом, глядя под ноги, по возможности обходя лужи и большие камни. Наташа шла впереди меня широким шагом, как всегда, бодрая и прямая, однако я видела, что чемодан бил ее по лодыжкам на каждом шагу и она часто меняла руку.

Тифозный поезд

Издали мы увидели грузовой поезд, стоящий у длинной платформы. В вагоны садились люди, но неизвестно было, скоро ли он отправится. Они со страхом думали, не проникли ли уже красные на юг и не лучше ли будет остаться на месте, потому что красные безжалостно расстреливали тех, кого считали дезертирами.

С трудом забравшись в товарный вагон, мы уселись на пол, радуясь возможности отдохнуть после изнурительного перехода. В противоположном углу на соломе лежал совсем молоденький мальчик. Одет он был в солдатскую шинель. Возле него сидел высокий худощавый офицер с рукой, обмотанной грязной повязкой.

Видя, что мы смотрим на мальчика, офицер прошептал: «Тиф». Потом он рассказал нам, что госпиталь, где они залечивали свои раны, был окружен красными и не мог быть вовремя эвакуирован; те, кто мог идти, ушли пешком, не зная, куда и в каком направлении податься. Он увидел этого мальчика, лежащего в придорожной канаве и бредившего, заставил его подняться и дотащил до поезда.

– Это ребенок. Какие страдания! Кто придумал брать в армию таких детей? Ему едва ли есть шестнадцать. Какая жалость!

Он продолжал ворчать, время от времени вливая несколько капель воды в потрескавшиеся губы больного, с бесконечной нежностью поддерживая его голову. Темнело. При свете фонаря, что зажгли на платформе, мы смогли лучше рассмотреть мальчика: он был красным от лихорадки, блестящим от пота, мокрые волосы прилипли вокруг его мальчишеского лица.

Офицер говорил без остановки, несомненно, ему трудно было так долго находиться в полумраке вагона, и тишина тяготила его. Промокшая одежда мешала нам, но было слишком холодно, чтобы ее снять. У нас стали чесаться шеи, ноги и руки. «Вши, – сказал офицер, – весь вагон ими кишит». Мы с ужасом смотрели на грязный и плохо пригнанный пол вагона. Эти вши были настоящим бедствием, их называли «платяные вши». Они поселялись в складках одежды и, особенно, в проймах, вызывали покраснение и зуд. Они были заражены тифом.

Мои ноги, воспаленные и отекшие от долгой ходьбы, горели. Я хотела снять туфли, но папа сказал, что лучше оставаться в них. Если бы нам внезапно пришлось сойти с поезда, мы потеряли бы много времени, снова обувая наши распухшие ноги.