Пока еще ярок свет… О моей жизни и утраченной родине

Теперь мама Лиды сокрушалась, не зная, следует ли оставить Ейск, пока это возможно, или остаться и подождать, пока обстоятельства не прояснятся. Она говорила: «Как мне узнать, что хотел бы мой сын, чтобы я сделала; всегда муж или сын решали за меня, что я должна делать. В мое время девушек не готовили самим ориентироваться в жизни». Затем, мало-помалу, она повернула разговор к временам своей молодости. Она говорила: «Мои бедные девочки, вы знаете только утраты и грустную и унылую жизнь вместо яркой и веселой жизни моего времени». Затем она еще вспоминала свою молодость и первую встречу с молодым мичманом, который должен был стать ее мужем. Как и многие люди в это тяжелое время, мама Лиды находила спасение и убежище в своих воспоминаниях.

Я наблюдала за Лидой. Ни у нее, ни у меня не было никаких воспоминаний о благополучии, безопасности, ничего, что было бы не запятнано болью. Мы смотрели в лицо суровой реальности, без мечты, без надежды. Я понимала, почему именно Лиде, а не ее маме доверила золовка своего сына.

С некоторого времени по городу ходили тревожные слухи, и в конце концов мы узнали о масштабах разгрома Белой гвардии. Союзники не выполнили своих обещаний по отправке оружия; обескураженные казаки перестали сражаться и вернулись в свои дома. Генерал Врангель, преемник генерала Деникина, больной, пытался спасти положение, перегруппировать в Крыму то, что осталось от Добровольческой армии. Часть ее была отброшена к Кавказу: она отступила, сражаясь с превосходящими силами неприятеля, и стремилась взять Новороссийск, чтобы сесть на суда и вернуться в Крым.

Как почти всегда в этой гражданской войне, не было никакой сплошной линии фронта между противниками. Несколько отрядов красных уже появлялись в окрестностях Ейска, и оставаться в городе становилось опасно.

Ни одна лодка не отправлялась из Ейска к еще не занятому большевиками порту. Дороги, напротив, когда потеплело, стали подсыхать. Поэтому решили ехать по дороге на юго-запад и попробовать добраться до другого порта. Местные жители не хотели рисковать своими лошадьми, выводя их из конюшни, так как опасались реквизиции красными или белыми, но наконец два крестьянина, которые возвращались в свою деревню, согласились взять нас в телеги при условии ехать ночью.

Я знала, что Лида и ее мама не могли ехать, было еще слишком холодно, чтобы рискнуть отправиться в путь с маленьким ребенком, не зная, где уложить его спать и как накормить.

Понимая, что меня могут не отпустить, я ушла из дома без разрешения и помчалась к Лиде сказать ей, что мы уезжаем. Я прибежала на одном дыхании и спешила вернуться, пока никто не заметил моего отсутствия. Лида сказала, что очень рада снова увидеть меня всего через несколько недель. У меня было тяжело на сердце. Ее мама проводила меня до ворот и, плача, обняла.

Когда я обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на их дом, сквозь запотевшее оконное стекло я увидела Лиду. Я унесла с собой нечеткий образ нежной и слишком молодой мамы, таким знакомым жестом поддерживающей головку младенца у своего плеча.

Через степи Кубани

С наступлением темноты мы пошли по дороге, которая углублялась в степь, и в нескольких километрах от Ейска сели на телеги. Утром мы прибыли в деревню. Нас приютили на один день, и мы нашли там другие телеги, чтобы продолжить путь.

Теперь надо было попытаться любыми средствами как можно скорее уехать за границу, потому что разгром Добровольческой армии казался совсем близким.

Мы ехали ночью, днем мы спали на полу в крестьянском доме, затем вновь пускались в путь, делая двадцать или тридцать километров за ночь. На рассвете нам приходилось сходить с телеги, иногда раньше, чем мы добирались до деревни, и идти пешком, потому что люди всегда боялись, как бы не реквизировали их лошадей.

Крестьянам, которые везли нас, платили очень дорого, но иногда они отказывались от денег – неизвестно было, сколько стоили новые выпущенные банкноты и в ходу ли они по-прежнему, – и требовали ценные вещи. Тогда с ними рассчитывались украшениями, давали за переезд кольцо или брошку.

Ночью небо было необъятным. Звезды сияли так ярко, что казались живущими более реальной жизнью, чем мы, прижавшиеся друг к другу в скрипящих телегах, тяжело трясущихся по разбитым дорогам.

Я научилась узнавать признаки, предвещающие рассвет. Теперь я забыла названия деревень, все неудобства нашей поездки, как мы были одеты, о чем говорили, но я помню эти восходы каждого дня, каждый день разные, такие величественные. И каждый день вместе с первым восторгом от рассвета заново рождал во мне один и тот же вопрос: «Какой смысл для нас теперь в красоте и великолепии вселенной, для наших сердец, тяжелых и мрачных как гробницы?»