Покаяние агнца

Но стоило мне представить, что скоро меня вновь будут таскать в учительскую – на меня болезненно нападала душевная грусть.

…Так случилось, что мы к весне, учась в восьмом классе, слишком разбесились и попали на заметку. Мой друг – одноклассник Коля Писарев принёс в школу открытки «обнажённых женщин». И хотя это была не порнография, а иллюстрации произведений классиков – известных художников и скульпторов, тогда не принято было демонстрировать их в школе. А мы «зашалились»: писали девчонкам записки и показывали открытки. На нас действовала весна, а учителя от нравственного перенасыщения хватались за голову. Я, разумеется, постоянно думал об Инессе. Написал песенку и бросил ей в портфель:

Хотя и делаю я вид, что ненавижу,

Не удивляюсь, как с другим тебя увижу,

Я часто-часто о тебе вздыхаю –

И ты, и я давно об этом знаем.

Сижу ль за партой я, иль где-то отдыхаю,

Твой образ никогда меня не покидает.

И если я о чём ещё мечтаю,

Так это новой встречи ожидаю.

Её я жду, как счастье, как надежду,

А если встречусь, то пройду я, как и прежде.

Я часто-часто о тебе вздыхаю –

И ты, и я давно об этом знаем.

В конце я приписал:

Давай, не будем злиться,

Забудем и про кровь,

И пусть возобновится

У нас с тобой любовь.

Это письмецо попало в руки мамы моей пассии, и надо только представить, как та взбеленилась. (Бедная девочка по имени Аргентина, во что ты тогда влипла из-за меня!)

«Что за кровь?» – пытала её мама. «Что между вами было?» Встревоженная не на шутку, она повела девочку сначала к доктору, а потом и в школу для выяснения обстоятельств. Над пацанами надвигалась буря. Особенно надо мной. Собрали классное собрание. Задавали и мне какие-то вопросы, поставив к доске. Чтобы как-то отвязаться, мне пришла в голову мысль – рассердиться. Я громко возмутился и со словами «Да ну вас всех!» вышел из класса, хлопнув дверью. Других ребят – «буйных» – тоже журили. Должен был состояться педсовет. И тут меня осенило: я пришёл к завучу с заявлением выдать мне документы, так как « не желаю учиться в вашей школе». Так и написал. А вообще же я чувствовал, что меня исключат. Завуч Редькин подписал заявление, предварительно заставив меня заменить слова «не желаю» на «прошу».

Возмущало больше всего то, что после седьмого класса я писал стихи о родной школе, а в конце восьмого был вынужден покинуть её.

Случилось так, что историчка – мама Аргентины – оказалась завучем вечерней школы, где я продолжил учение, и, конечно же, я попал в её поле зрения. Справедливости ради надо сказать, что она не сверлила меня злым взглядом и не враждовала открыто, но всё-таки делала своё «чёрное» дело. На выпускном экзамене мне достался билет про восстание декабристов, и я, распалившись, вошёл в раж: рассказывая о выступлении декабристов, сообщил, что Кюхельбекер, присутствуя на площади, стрелял в царя. Историчка прервала меня, заявив, что такого момента не было. На что я страстно возразил. «Кюхельбекер стрелял, – сказал я, – другое дело, что выстрел не получился – порох оказался отсыревшим». Я говорил это, потому что прочёл книгу Юрия Тынянова «Кюхля», и там об этом было сказано. – А потом, – продолжал я, – Кюхлю арестовали, сослали в Сибирь, и он в одиночной камере пел песню на стихи Пушкина «Сижу за решеткой в темнице сырой».

…В вечерней школе я тоже был шустрым и дерзким и, наверное, неудобным. Особенно для Надежды Ивановны, так как был уже бельмом на её некогда «зорком» глазу.

Когда закончились выпускные экзамены, пользуясь отсутствием директора школы, завуч собрала педсовет, и тот с её подачи вынес решение – за недостойное поведение лишить меня аттестата зрелости. Помню, в тот день я был страшно угнетён и стремился домой, чтобы упасть на кровать и от досады заплакать. Я так и сделал. Прибежал домой, закрыл дверь на крючок, бросился на кровать, чтобы разразиться слезами. Лёг, затих и… неожиданно расхохотался. Мне вдруг стало легко – не известно почему. (Гораздо позднее я понял: сам Господь следил за мной, оберегал меня).

Вскоре директор школы вернулся и удивился тому, что лишен аттестата зрелости ученик, который претендовал на медаль, и его годовые оценки – «пятёрки» и «четвёрки». Он выдал мне на руки аттестат и отправил по домам учителей собирать подписи. Завуч наотрез отказалась подписываться. Тогда директор посоветовал мне попросить любого преподавателя расписаться на месте подписи завуча. Но у меня язык не повернулся просить об этом. Поэтому в моём аттестате нет росписи завуча – зияет просвет. Я, конечно, и сам мог поставить закорючку. Но почему-то оставил всё как есть. Правда, при моём поступлении в Вузы никакую приёмную комиссию отсутствие подписи не смутило. Зато аттестат мне теперь напоминает о моей первой школьной любви и неприязни ко мне мамы девочки с экзотическим именем – Аргентина.

Алёшка Ребров