Похититель перьев или Самая странная музейная кража

В углу магазина стояли восемь полок, забитых шкурами белого медведя, всего около десяти штук. Самки поменьше продавались по двадцать пять тысяч долларов каждая, крупные самцы, – от пятидесяти тысяч. Я встал перед самой большой шкурой, пасть медведя была открыта, обнажая зубы. Если ее постелить на пол, как ковер, она заняла бы около четырех с половиной квадратных метров. Когда я сказал женщине, что я американец, она хмыкнула и ответила, что, благодаря Уолтеру Палмеру, теперь мне никак не удастся увезти домой белого медведя. Этот американский стоматолог заплатил в Зимбабве пятьдесят четыре тысячи долларов проводнику, чтобы тот нашел ему льва. Когда появилась новость, что льва по имени Сесил выманили из заповедника, застрелили, обезглавили и сняли с него шкуру, Палмер стал самым ненавистным стоматологом во всем мире.

– Вам никогда не провезти это через таможню, – сказала она, произнеся слово «таможня» с презрительной усмешкой.

Вернувшись на улицу, я почувствовал раздражение. Обсуждение экологического следа моего полета и разговор о Палмере подводили к бесконечным способам рационализации плохого поведения. Палмер винил проводника, что тот выманил защищенного законом зверя под его выстрел. Эдвин считал, что украл не у человека, а у учреждения, которое, по его мнению, уже не занималось никакими важными научными исследованиями. Лонг говорил, что просто доверился другу, ни разу не задавшись вопросом, откуда у того взялись столь бесценные тушки, а теперь интересовался, не наносит ли потребление мяса больше вреда экологии, чем вязальщики мушек. И если у кого-то из вязальщиков мушек и возникли сомнения, не принадлежат ли на самом деле приобретенные ими тушки и перья музею в Тринге, они прекрасно успокаивали себя тем, что музей понятия не имеет, сколько на самом деле птиц из него пропало.

Мне хотелось, чтобы кто-нибудь наконец выступил вперед и взял на себя ответственность за свои действия.

Мы гуляли по району Акер Брюгге, в центре которого находилась гостиница с названием «Вор». Хотя Лонг явно надеялся, что допрос уже окончен, я не мог не вернуться к этой теме.

– Что такого прекрасного было в вашей с Эдвином дружбе, раз вы решили поддерживать его, несмотря ни на что? Ценой собственной репутации? – спросил я, намекая на то, в чем его обвиняли на Фейсбуке.

Он бросил на меня страдальческий взгляд.

– Я думал, что так должны поступать друзья.

В то же время, Лонг признавал, что знал Эдвина не так уж и хорошо. Когда я спросил, почему он был готов столь многим рискнуть ради человека, с которым не был особенно близок, Лонг воскликнул:

– Да я его просто боготворил! Он был лучшим среди вязальщиков мушек. Так что, когда он попросил меня помочь ему собрать деньги на новую флейту, я почувствовал себя польщенным.

– Вы сочли это за честь, – сформулировал я.

– Да, за весьма большую.

Эти вечером мы отправились на обед с четырьмя норвежскими вязальщиками мушек, где наелись моллюсков и свежей оленины, и выпили тминной водки. Чем больше я проводил с Лонгом времени, тем больше жалел его и злился на Эдвина, который, должно быть, почуял слабую сторону своего друга и ею воспользовался. Он вовлек Лонга в преступление, о котором тот ничего не знал, заставил его продавать краденое, получать и пересылать деньги за незаконные материалы, – понимая, что их ищут британские органы. Даже во время нашего разговора в Дюссельдорфе, когда Эдвин уже ускользнул из хватки закона, его вполне устраивало, что над другом продолжает висеть подозрение.

* * *

Тем не менее, в последнее утро своей поездки в Норвегию я проснулся раздраженным. Каким-то образом цель, с которой я отправился в свой небольшой отпуск, от меня ускользнула. За двадцать часов разговоров с Лонгом его роль съежилась от зачинщика кражи из Тринга до невольной жертвы, ранимого парня с комплексом брошенного ребенка, чье самое страшное преступление состоялось в том, что он доверился не тому, кому следовало. Но в поисках пропавших тушек я не продвинулся ни на шаг. Даже если принять, что Лонг был слишком наивен и поэтому купился на различные небылицы, которые Эдвин рассказывал про своих птиц, он демонстрировал раздражающую забывчивость в том, что касалось точного числа птиц и перьев, прошедших через его руки.

Неужто меня обыграли? Что, если Лонг воспользовался моим сочувствием, скормив очередную версию, в которую я заранее был готов поверить? Он мне нравился, я желал ему выбраться из этой ситуации лучшим человеком, и вообще успеха в жизни. Я не хотел натравливать на него Адель или агентов Интерпола. Однако меня глодало чувство, что что-то осталось невысказанным, и я не мог успокоиться, пока не пойму, что это было.

Лонг предложил мне встретиться на лестнице, ведущей в Национальную галерею.