Похвала добродетели

— Вот и топорище... А глаз у меня верный, вижу, с любовью его делали, а полировали, наверное, в ладонях, блестит, словно кизиловая палка у старика. Возьмешь в руки такую вещь — и захочется работать без устали. Глаз радуется, душа поет, когда видишь такой топор! И не в сарае место ему — на стену, на ковер его вешать надо, как саблю кубачинских мастеров...

Зекерья на минуту перевел дыхание и увидел, как лучистые морщинки побежали от глаз кузнеца, как задрожали его губы и стали влажными глаза. Голос Зекерьи стал еще проникновеннее.

— Жил, помню, у нас в ауле старик. Ножи делал, косы и топоры. Из дальних аулов приходили в нему. Великий мастер был. Да помер, пусть рай будет пристанищем его доброй души. А топоры его да косы остались. И сам он через них остался в памяти людей. Думал я, такого мастера уже не встречу. А сейчас увидел твой топор — значит, думаю, есть еще настоящие мастера...

Бородач, наконец, заговорил, и голос его дрожал от волнения:

— Бери его себе! — сказал он.

— Да что ты, — смущенно сказал Зекерья, — такая вещь...

— Бери-бери, добрый человек!

— Неловко как-то, да и денег у меня всего два с полтиной... Я ведь просто полюбоваться присел. Давно не видел такой работы.

— За так бери! Дарю! Возьми, пожалуйста! Я ведь тоже давно не встречал понимающего человека, — и бородач смахнул слезу огромным кулаком.

...А теперь вы скажите мне: сколько стоит обыкновенный, ну самый обыкновенный топор?!

Без позвоночника Перевод Л. Лиходеева

Тогда я еще не был знаком с врачами. Вернее, был, но наши встречи проходили обычно за дружеским столом, где вместо запахов эфира и хлороформа витали ароматы румяных хычинов и нежной баранины. А темы разговоров даже отдаленно не были похожи на медицинские. Ибо понятие «болезнь» для меня было так же далеко, как айсберги Антарктики.

Мои просвещенные друзья любили говорить в часы досуга о премьере телевизионного фильма, о хоккейных баталиях, о прелестях восточной кухни, о тайнах электроники и о покорении вселенной... О чем угодно, только не о гипертониях, бронхитах, инфарктах и прочих неблагозвучных вещах.

Но жизнь есть жизнь, и, как давно выяснилось, меняются в ней не только темы разговоров.

Однажды — отсюда и следовало, пожалуй, начать наш очень невеселый рассказ — мне сказали, что я обладаю чертой характера, которая доставляет массу неудобств не только моим окружающим, но и мне самому. Потому что, как мне сказали, нередко случалось так, что мое мнение по тому или иному вопросу иногда оказывалось прямо противоположным высокому мнению уважаемого человека, в поле зрения и под мудрым началом которого я состоял на службе.

Мне сказали об этом весьма мягко:

— Ты, дорогой, очевидно, прав, и многие — мысленно — на твоей стороне... Но заметь себе: одно дело — мысленно, а другое — устно. Мотай на ус...

Сказавший это мой благодетель считался человеком авторитетным и уважаемым в коллективе. А потому я начал наматывать себе на ус все им изреченное.

Но изреченное им плохо наматывалось, поскольку я продолжал верить в то, что если правда может быть резкой и прямолинейной, то ей не обязательно быть гибкой и тупой.

Правило обмена мнениями было мне не всегда понятно. В результате такого обмена я почему-то всегда оставался в убытке, поскольку мне ни с того, ни с сего приходилось называть ишака лошадью, несмотря на то что разница между этими животными очевидна даже им самим.

— Как же мне быть? — спросил я своего благодетеля.

— Никак, — ответил он, — никак не быть. То есть сделать так, как будто тебя нет. Будь никаким, если хочешь быть хоть каким-нибудь...

Совет его не пропал даром! Действительно — неужели ишак и лошадь сами не разберутся, кто они такие, если в пылу дискуссии мы назовем их слоном и бегемотом?

И я решил стать умным, потому что быть умным — это значит не быть дураком.

Однажды пригласил меня Сам.

— Дело вот в чем, — спокойно начал он, взвешивая каждое слово. — Уже не первый год работает в нашем ведомстве Диммоев Айтек. По нашему мнению, он, наконец, заслуживает правильной оценки его труда.

— Да, конечно, — бодро вымолвил я, уловив паузу. — Айтека я знаю давно. Законченный забулдыга и прохвост...

— Ты так думаешь? — спросил Сам, глядя мне в глаза.

— Разумеется, — сказал я, почувствовав, что настал момент быть умным, — Айтек личность видная и даже, возможно, достойная ордена.

— Медали, — мягко и ненавязчиво поправил меня Сам, потупив взор.

— Совершенно верно, медали! — горячо согласился я.

— Ну что ж, — одобрил меня Сам. — Если ты так считаешь, пусть — медали. Я всегда готов поддержать ценную инициативу подчиненных. Подготовь соответствующую бумагу!

Все, оказывается, проще, чем я предполагал. Нужно только решиться быть умным, а когда решишься — будто гора свалится с плеч.

Я стал выступать на производственных совещаниях легко и непринужденно. В разговорах с сослуживцами я тоже чувствовал себя легко и непринужденно. И уж совсем легко — как пух — и непринужденно — как птичка — чувствовал себя в беседах с начальством.