Похвала добродетели

Время от времени я ни с того ни с сего стал оседать подобно свече, попавшей на жаркое солнце. Вот так — стою, стою и вдруг стаиваю в кучу. Одним словом, расплываюсь.

Меня поднимали за загривок, и я некоторое время все-таки стоял вертикально, прежде чем снова расплыться. Но поскольку на службу меня теперь возили в казенной машине, как лучшего работника, а в кабинете я сидел в мягком кресле, — все это не доставляло мне никаких неудобств. Я чувствовал себя прекрасно, как человек, наглотавшийся элениума на сто лет вперед. Все вокруг было мне безразлично или, проще говоря, до лампочки.

Но семье моей это почему-то не нравилось. После очередного оседания семья подняла меня и отнесла к врачам выяснить, какая у меня холера и долго ли я еще буду оседать.

Впервые в жизни я попал в темный кабинет, который называется рентгеновским. Врачи толпой рассматривали мое содержимое и удивленно качали головами. «Невероятно!» — воскликнул один. «Потрясающе!» — сказал другой. «Мистика», — прошептал третий. «Держи его, чтобы не осел!» — крикнул четвертый.

Пригласили главного. Профессора. Он нахмурил седые мохнатые брови и долго смотрел в меня через стекло.

— Интересный экземпляр, — сказал он таким голосом, как будто перед ним стоял не современный интеллигент, а черт знает кто, — у него нет позвоночника... Слышишь, дорогой? Ты без позвоночника! Иначе говоря — бесхребетный!

— Да, это верно, — ответил я из-за стекла. — Раз вы, большой хаким, так говорите, значит, так оно и есть.

— Если руководствоваться здравым смыслом, — задумчиво проговорил профессор, — ты не жилец на этом свете. Это недоразумение, что в тебе теплится жизнь.

— Вы, конечно же, правы, — сказал я, вышел из аппарата, тихо лег на кушетку, покрытую холодной простыней, закрыл глаза и, недолго думая, умер.

Уходить из жизни в пору цветения вишни и таяния остатков снегов было, разумеется, неуважением к пробуждающейся природе. Умирая, я сообразил, что поступаю необдуманно, поскольку отсутствие хребта еще никому не мешало жить на этом свете. Но, не получив указания остаться в живых, я все-таки умер.

Сотворив ряд обязательных процедур, оставшиеся в живых несли меня к последнему пристанищу.

Сам сказал:

— Какого сотрудника мы потеряли!

— Он был образцом дисциплины и исполнительности, — сказал награжденный мною Айтек.

— Да-а, таких уж больше нет, — поддержал зам Самого.

После этого меня запихали куда надо и все разошлись жить дальше.

Вот они там где-то живут, а я отдыхаю, поскольку мне жить не надо.

Живу день, живу два, вдруг слышу:

— Извините, вы тоже — без хребта?

— Как скажете, — говорю, оборачиваюсь и вижу, как на меня смотрит нежилец с интеллигентным лицом. Смотрит и говорит:

— Они без хребта не принимают!

— Не надо, — говорю.

— Нам придется снова ожить, — говорит.

— Оживем, — говорю, — делов-то!..

— Но может быть, и примут, — говорит он.

— Тогда не оживем, — говорю.

Так мы лежали с ним и беседовали на острые темы.

А вокруг нас сплошной симпозиум.

— Без позвоночника в рай не принимаем! — говорят ангелы.

— Без позвоночника в ад не принимаем, — говорят черти.

Ну и не надо, думаю. В рай, в ад, какая разница — стоит ли так шуметь из-за пустяков!

Я нахожусь в вестибюле, а черти и ангелы целый день спорят, что им делать с бехребетными, которых им все чаще присылают сверху.

А я думаю так — раз присылают, значит — надо.

В гостях у ангелов Перевод Ю. Егина

— Нет, — сказала Кермахан и отложила в сторону веретено.

Таусолтан никак на это не отреагировал. Он молча сидел у печки и строгал для младшего внука сыбызгы[6].

— Нет, — повторила Кермахан. — Не дожить мне до того дня, когда приедет мой несчастный Мухтар...

Таусолтан усмехнулся. Он считал, что бабка вполне переживет его самого. А сам он надеялся увидеть искусственное солнце, которое, как люди говорят, зажгут в канун третьего тысячелетия.

— Ехать надо к нему, — раздраженно сказала Кермахан, заметив усмешку старика. — Вчера во сне видела: идет он, бедный, по Москве, голодный и оборванный...

— Мы ему деньги послали, — невозмутимо ответил Таусолтан.

— Деньги, деньги! А заботу ты ему послал? А ласку? Бедный мой мальчик! Ох, надо ехать к нему... Поясница у меня ломит, в животе колет. Ой, умру я и не увижу моего ненаглядного мальчика.

Так причитала Кермахан, бабушка Мухтара, студента московского института. Таусолтан был Мухтару, соответственно, дедом. О родителях мы говорить не будем. Это черствые люди, которым наплевать на любимого внучонка Кермахан. Они только и знают, что посылать ему деньги, да говорят о том, что этот мальчик еще до института валил на землю, взяв за рога, молодого бычка. Настоящей заботы о сыне никакой. Так считает Кермахан. А она всегда права. Это знают все. И лучше всех знает это Таусолтан. Вот почему он не стал спорить и сказал только:

— Ехать так ехать... Только поездом долго. Не полететь ли нам самолетом?

— Ты что, рехнулся на старости?

— Молчи, женщина! — повысил голос Таусолтан, вспомнив, что он мужчина, и позабыв, что он муж Кермахан. — Летают же люди! Старые и молодые. Грудные дети и те летают.