Похвала добродетели

— Это мне решать, кто что любит. Мы будем пить шампанское, а вы, женщина, извольте слушаться и повиноваться. И в самом деле, от равноправия один разброд и неразбериха. Шампанского и шоколада! — Хасан так громко говорил, что его услышали и за соседними столиками.

— Ты переигрываешь, Хасан! — предостерегла Галя.

— О женщина, вы позволили себе сделать мне замечание! — нахмурил брови Хасан.

— Успокойся, Хасан. Мы же говорим о правах мужчин и женщин в семейном плане.

— Я это понимаю в более широком э... аспекте. А вы возьмите ваш бокал и радуйтесь жизни. Я добр, щедр, великодушен. Пользуйтесь этим.

— О мой повелитель, я рада принять бокал из вашей сильной руки, — шепнула Галя.

— Так бы и давно, — сурово ответил Хасан. — Ну что, получается!

— Мне даже стало страшновато.

— Ну вот, опять не угодил...

Косые лучи солнца освещают узкие улицы старого города. Прогромыхал очередной трамвай. На остановке остался только юноша с цветами в руках. Он держит цветы почему-то за спиной и с гордым видом вышагивает по площадке, поглядывая на часы — то на свои, то на те, которые висят на металлическом столбе... Но она не пришла — прибежала. Вся — сиянье, радость, юное ликование и стремление объясниться по поводу опоздания. Но юноша не слышит ее. Он неловко вручает цветы, и от былой мрачности — ни следа.

Хасан и Галя пошли по тенистой аллее. Потом свернули на уютную и тихую площадку, в глубине которой стоял бронзовый бюст мятежного поэта. Хасан здесь бывал и раньше. И каждый раз гордый лик поэта виделся ему как-то по-новому.

В стороне от людской суеты, в тени могучих деревьев Лермонтов казался порой задумчиво-грустным, порой мечтательно-нежным. Взгляд его был устремлен туда, «где за тучей белеет гора», в сторону вершинных снегов, воспетых им, одушевленных поэтическим словом человека, родившегося вдали от гор Кавказа.

...Что же мне так больно и так трудно,
Жду ль чего, жалею ли о чем, —

продекламировала Галя, не отводя взгляда от человека, который так полюбил ее родину и гордо встретил смерть на земле ее предков.

— Как живой, — прошептала Галя. — Кажется, я слышу его голос. Он печален...

— Скорее гневен, — Хасан видел, как закатные лучи коснулись широкого лба поэта, и лицо Лермонтова приобрело уже иной вид.

— Ну что ему стоило в тот страшный вечер сказать Мартынову: «Нет, не буду стреляться. Я так молод и еще так много предстоит сделать».

— Нет, не мог он этого сказать. Это был бы уже другой Лермонтов. Совсем другой...

«В небесах торжественно и чудно...» А роковая пуля в пистолете Мартынова уже наготове...

«Спит луна в сиянье голубом...» А гордую грудь поэта заливает кровь его мятежного сердца...

Хасан и Галя шли молча. И все казалось им в небесах торжественным и чудным. Поэт подарил им небеса именно такими. А вскоре и «звезда с звездою» заговорила...

Машук, эта гигантская зеленая пирамида, в вечернем небе казался огромным медведем, который после суетного дня, наконец, прилег отдохнуть. То там, то здесь на его склонах загорались огни. А первой вспыхнула звездочка света на самой его вершине.

Маршрутный автобус, натужно ворча, преодолел подъем, и вдали показалась фиолетовая гряда Главного Кавказского хребта.

Галя положила голову Хасану на плечо. А он беззвучно целовал ее волосы. Он был счастлив. Его сильное плечо было опорой для той, которую он любил, без которой он уже никак не представлял своей жизни, своего высокого счастья.

КАК ВАЖНО «ВОВРЕМЯ УЙТИ»

— Здравствуй, солнцеподобная, ликом своим лучезарным ослепляющая несчастных правоверных! Как поживаешь, хранительница порядка и очередности в священном директорском предбаннике? — приветствовал Хасан секретаршу директора совхоза, «дяди Хамзата». — Э, да ты, я вижу, успела отчекрыжить свои медовые косы, некогда помутившие мой ум...

— Спасибо, юноша, но твои слащавые комплименты, как всегда, начинаются с халвы и так несносно заканчиваются перекисшим тузлуком, — отвечала «солнцеподобная». — Но я на тебя, сам знаешь, не могу обидеться. Грех на таких обижаться.

— Постой-постой, луноликая, ты очень хорошо сделала, укоротив свои тяжеленные, хотя и очаровательные косы. Просто замечательно! Я вижу перед собой, правоверные, саму Одри Хёнберн в кавказском исполнении...

— Ну хорошо-хорошо, — сказала секретарша, обозревая только что накрашенные ногти. Затем встала и отвесила Хасану церемонный поклон, подняв на него взор черных с поволокой глаз, похожих на глаза годовалого теленка. — А ты, Хасанчик, уже того, возмужал, в плечах раздался, стал настоящим джигитом, клянусь единственным братом. Ты ли это, бывший Хасанчик, тот самый, подобный некогда недожаренному лакуму?

— Это ты, сестрица, конечно, загнула. Никогда я таким не был. Но я не обижаюсь на тебя. Грех на таких обижаться.