Поклонники Сильвии

– Девочка моя, – сказала Белл, осторожно принимая дочь из рук племянника. – Держись, девочка! Мы должны держаться и спешить к нему, ведь сейчас мы ему очень нужны. Держись, моя девочка! Господь даст нам силы. Мы должны спешить к нему, ведь время дорого; поплакать ты сможешь и потом!

Открыв мутные глаза, Сильвия услышала голос матери; медленно осознав значение ее слов, девушка с трудом поднялась на ноги и замерла, подобно оглушенному человеку, пытаясь прийти в себя; затем, взяв мать за руку, произнесла тихим странным голосом:

– Пойдем. Я готова.

Глава XXVIII. Тяжкое испытание

Стоял ясный апрельский день того же года; проплывавшие в синем небе маленькие белые облака красиво переливались в ласковом солнечном свете. Северная природа только начинала облачаться в зеленый наряд. У бежавших по вересковым пустошам и возвышенностям ручьев росли немногочисленные деревья. Воздух полнился приятными звуками, свидетельствовавшими о приближении лета. Мелодичное журчание невидимых потоков, пение жаворонка в солнечной вышине, блеяние ягнят, звавших матерей, – казалось, природа была полна надежды и радости.

Впервые за месяц траура входная дверь фермы Хэйтерсбэнк открылась в надежде, что теплый весенний воздух разгонит печальную, мрачную мглу. В давно нетопленном очаге вновь запылал огонь; Кестер сбросил у входа в кухню башмаки, чтобы не испачкать безупречно чистый пол, и сновал по ней, неуклюже пытаясь придать помещению уютный, приветливый вид. Он принес собранные на рассвете дикие нарциссы и поставил их в кувшин на кухонном столе. Долли Рейд, женщина, помогавшая Сильвии год назад во время болезни ее матери, возилась в задней кухне, гремя бидонами и напевая себе под нос какую-то балладу; впрочем, она то и дело замолкала, вспоминая, что время и место для песен неподходящее. Пару раз Долли затягивала похоронный псалом, который в тех краях поют могильщики, неся покойника:

Господь – наш щит во тьме веков.

Впрочем, ее пение тут же обрывалось: чудесная апрельская погода, а возможно, и природная живость не позволяли женщине унывать, и она невольно вновь и вновь возвращалась к прежнему мотиву.

В бесхитростном разуме честного Кестера вертелось множество мыслей о том, какие последние штрихи следовало придать дому, готовя его к возвращению вдовы и дочери его старого хозяина.

Больше месяца прошло с их отъезда и более двух недель с того дня, когда Кестер, закончив дела по хозяйству, отправился с тремя полупенсовыми монетами в кармане в Йорк, прошагав всю ночь, чтобы в последний раз попрощаться с Дэниелом Робсоном.

Дэниел старался держаться бодро, отпустил парочку давным-давно всем известных шуток; Кестер столько раз смеялся над ними, когда вместе с хозяином работал в поле или в хлеву у дома, который Дэниелу никогда уже не суждено было увидеть. Однако то, над чем работник раньше так часто хохотал, теперь не могло вызвать на его лице даже скупой улыбки; он лишь со стоном вздыхал, ведь сердце его было разбито, и разговор быстро перешел на более уместную тему, хотя Робсон до последней минуты владел собой лучше, чем его собеседник; Кестер же, который с детства не плакал, выйдя из камеры приговоренного, с трудом сдерживал душившие его рыдания. Белл и Сильвию он оставил в Йорке на попечение Филипа, потому что был не уверен, что сумеет сдержаться в их присутствии; работник передал им через Филипа соболезнования и попросил сказать Сильвии, что у курицы-несушки вылупились пятнадцать цыплят.

И все-таки, даже доверив Филипу роль вестника и признавая сделанное им для женщин и самого Дэниела Робсона, осужденного преступника и его почтенного хозяина, Кестер по-прежнему не испытывал к Хепберну никакой симпатии, относясь к нему так же, как и до того, как их постигло горе.

Возможно, Филип был недостаточно тактичен со стариком. Чрезвычайно чуткий с одними, с другими он был совершенно прямолинеен. К примеру, Хепберн вернул Кестеру деньги, которые последний так охотно отдал на защиту Дэниела. Молодой человек взял эту сумму из ссуды, предоставленной ему братьями Фостерами. Филип считал, что было бы несправедливо, если бы работник потерял все свои сбережения ради безнадежного дела, и потому постарался возместить ему все его накопления; однако Кестер скорее предпочел бы истратить деньги, заработанные тяжким трудом, на попытку спасения жизни хозяина, чем получить в двадцать раз больше золотых гиней.

Более того, деньги возвратил Филип, а не Сильвия, и потому все выглядело так, будто Кестер просто одолжил их, а не отдал из любви к семье Робсонов.