Поклонники Сильвии

Хепберн слышал громкое дыхание, тяжелые удары и прочие глухие звуки борьбы; не ожидавшие такого сопротивления вербовщики изрыгали проклятия; внезапно послышался вскрик раненого; Филип знал, что это был не Кинрейд, ведь в такой миг гарпунер беззвучно стерпел бы любую боль; вновь яростная, ожесточенная борьба и брань, а затем – странная тишина. Хепберну стало дурно: неужто его соперник мертв? Неужто он покинул мир живых? Лишился жизни – и любви? На мгновение Филип почувствовал вину в его смерти, сказав себе, что никогда ее не желал; и все же он не вмешался в драку, а теперь могло быть уже слишком поздно. Неопределенность стала невыносимой, и Хепберн украдкой выглянул из-за камня, за которым прятался, и увидел, что вербовщикам удалось справиться с Кинрейдом; слишком усталые, чтобы говорить, они связали его по рукам и ногам и понесли к своей лодке.

Кинрейд лежал совершенно неподвижно; когда его толкнули, он покатился; не сопротивлялся гарпунер и тогда, когда его поволокли; его раскрасневшееся во время драки лицо теперь стало мертвенно бледным; губы Кинрейда были плотно сжаты, словно не делать никаких движений и позволять нести себя, будто бревно, стоило ему гораздо бо́льших усилий, чем драка. Лишь по его глазам было ясно, что он осознает происходящее. Глаза эти были внимательными, живыми и гневными; они напоминали глаза пойманной дикой кошки, отчаянно искавшей способ вырваться, который пока что ускользал от нее и который отчаявшееся существо, возможно, так никогда и не найдет.

Даже не двигая головой, Кинрейд внимательно и неустанно следил за происходящим, лежа на дне лодки. Рядом с ним сидел тот самый моряк, которому от него крепко досталось. Держась за голову, вербовщик стонал – что, впрочем, не мешало ему мстить обездвиженному гарпунеру, то и дело отвешивая пинок, пока товарищи не принялись стыдить его, перестав осыпать бранью доставившего им столько хлопот пленника. А Кинрейд все молчал и ни разу даже не попытался увернуться от удара.

Один из пленителей гарпунера, опьяненный победой, принялся насмехаться над тем, что счел причиной его яростного и отчаянного сопротивления.

Впрочем, его насмешки могли бы быть еще более едкими, а удары – еще более сильными: Кинрейду было все равно. Его душа билась о стену непреодолимых обстоятельств; в одно ужасное мгновение перед его глазами проносилось все, что было и что могло бы быть. И все же, несмотря на мучительные мысли, он продолжал искать путь к спасению. Кинрейд слегка повел головой, так, словно желал повернуться к ферме Хэйтерсбэнк, где Сильвия, наверное, сноровисто, пусть и с грустью выполняла свою нехитрую работу по хозяйству; и в тот самый миг его зоркие глаза заметили Хепберна, лицо которого побелело скорее от возбуждения, чем от страха; все это время Филип сидел за камнем, наблюдая за боем и пленением своего соперника.

– Иди сюда, парень! – крикнул гарпунер, едва завидев Хепберна.

Он задергался с такой силой, что моряки побросали все свои дела в лодке и навалились на него, словно боясь, что гарпунер порвет веревки, будто молодые побеги льна. Однако у связанного были совсем иные намерения. Все, чего он хотел, – это подозвать Филипа и передать через него весточку Сильвии.

– Иди сюда, Хепберн! – вновь крикнул Кинрейд, а затем упал в таком изнеможении, что это вызвало сочувствие у людей с военного корабля.

– Иди сюда, соглядатай, не бойся, – позвали они.

– Я не боюсь, – произнес Филип. – Я не моряк, чтобы меня вербовать. И права забирать этого парня у вас тоже нет; он – главный гарпунер с корабля, который направляется в Гренландию, и находится под защитой закона; мне известно об этом, и я готов свидетельствовать.

– Можешь катиться к чертям вместе со своим свидетельством. Поспеши, парень; послушай, что скажет тебе этот джентльмен, ходивший на перепачканном ворванью китобойном судне, а теперь поступивший на службу к его величеству. Рискну предположить, Джек, – продолжил говоривший, обращаясь к одному из своих товарищей, – что это послание зазнобе, чтобы она тоже поступила на военный корабль, переодевшись мальчишкой.

Филип шел к ним медленно, однако не из-за слабости, а потому что не знал, что ему говорить или делать; он ненавидел и боялся Кинрейда, однако не мог им не восхищаться.

При виде того, как Хепберн медлит, несмотря на то что мог двигаться свободно, Кинрейд застонал от нетерпения.

– Давай же, – закричали моряки, – а то мы и тебя прихватим на борт и погоняем несколько раз вверх-вниз по главной мачте. Ничто так не приучает сухопутную крысу к расторопности, как жизнь на корабле.

– Лучше возьмите его, а меня оставьте в покое, – произнес Кинрейд мрачно. – Я этот урок уже усвоил, а вот он, похоже, еще нет.

– Его величество – не школьный учитель и не нуждается в школярах; а вот нашему веселому капитану люди нужны, – ответил главный вербовщик.