Поколение пустыни. Москва — Вильно — Тель-Авив — Иерусалим

Стратегия хамелеона была так разнообразна и хитра, точно он обучался в военной академии. Чаще всего он ждал, чтобы насекомое вспорхнуло, и тогда он его проглатывал на лету. При этом хамелеон облизывался как обезьянка, своим красным язычком. И кишки под прозрачной кожей начинали энергично перестальтировать. Он пережевывал свою жертву. Некоторый сорт бабочек проглатывался бесшумно, но мухи, например, благодаря своим хрустящим крылышкам, давали целую симфонию звуков, и не совсем приятную. Иногда хамелеон притаится, как бы заснув, насытившись, даже не собирается схватить мотылька, и вдруг, в мгновение ока, он уже почувствовал порхание бабочки или заметил ее тень на стене, обернулся на 50 градусов, или на столько, на сколько требует его прыть, и… фьють! бабочка пропала. Иногда он искал насекомых вовсе не при свете лампы, а наоборот, в темных углах балкона, в косяках окна или за решеткой, и потом невероятно быстрым темпом, наскоком, возвращался на поле брани. Иногда бабочка была слишком велика, чтобы ее слопать, но достаточно слаба, чтобы быть контуженной, и она падала замертво на пол. Такие сильные жертвы его мало интересовали, и хамелеон не искал своих жертв, если они были мертвыми и павшими. Он ждал живых, мелких молодых и глупых, которые вились вокруг тепла и огня. Иногда он производил впечатление хищного охотника, спортсмена, равнодушного к своей жертве, он проглатывал мелкую сошку, как бы делая ей этим одолжение.

Благодаря своей очень удачной окраске, хамелеон выглядел как отлупившийся кусочек штукатурки, или как тень вьющегося вокруг балкона листа растения.

Когда-то была мода сажать такие ящерицы из зеленого металла или целлулоида на мраморные пудреницы, или коробочки для драгоценностей, и нельзя было отказать в красоте такой бонбоньерке или коробочке, статуэтка хамелеона была художественно жива и красива.

Но живой хамелеон в своей жадности, хитрости, хищности отличается от искусственного, как живой Дон Жуан от того, которого мы встречаем в литературе — у Пушкина, Мольера, Байрона и Тирсо де Молино[682]. Мне это зрелище больше напоминало тех агрессоров, которые делают целью своей жизни губить чужие жизни, народы более слабые, которыми они питаются и насыщают свои амбиции и аппетиты.

* * *

Мы время от времени ездили в кибуц навещать детей. Часто я находила Рут или Эли или маленького Цви в постели. Рут говорила, что моя материнская телепатия приводила меня в такие минуты к ней. Все наши дети выглядели плохо, питание было недостаточным, работа вовне — аводат хуц[683] — на чужих полях и в чужих садах им, по-видимому, была не по силам, а маленький мой внук то простужался, то заражался, то страдал желудком. Кроме того, Рут была неудовлетворена своей работой, хотя нам в этом не хотела сознаться, она была по-прежнему «пробкой», которой затыкали все дыры. И при этом умелая, прилежная, терпеливая, не жалующаяся ни на что, она тихо несла все трудности.

В середине октября на их дороге были брошены две бомбы, девять евреев ранены, а бомбометатель араб убит. Муфтий сбежал за границу, и говорили, что вся история с бомбами была затеяна для того, чтобы закамуфлировать этот побег. Соседняя деревня откликнулась на оба события «фантазией»: арабской свадьбой со стрельбой, завыванием и танцами дервишей.

Страна спала при зареве пожаров и под аккомпанемент выстрелов.

По дороге к своему бюро был убит высокий чиновник, еврей, Авиноам Елин[684], из известной, почетной и ученой семьи пионеров. Он был знаток арабского языка и письменности, каких было мало в стране не только среди евреев, но и среди арабов. Рассказывали, что когда он требовал от властей английских, чтобы его бюро было переведено из Старого города в Иерусалиме в новый, так как в его бюро работало много евреев, женщин и мужчин, ему отвечали: «Вы ведь еще живы!» И вот случилось непоправимое. Евреи его очень торжественно и с большой печалью похоронили. Он был одной из первых жертв с положением и именем в нашей борьбе за самостоятельную еврейскую Палестину. <Несколькими неделями> раньше застрелили через окно в темноте ночи его друга, профессора Билига[685], тоже друга арабов и знатока их культуры. Он был преподавателем арабского языка в нашем университете.

Убивали людей, которые ехали в университет, и даже одного, который вез жену на роды в госпиталь на гору Скопус.

Все были заняты комиссией Пиля. У всех было отрицательное отношение к делению Палестины, и предпочитали сговориться с арабами для совместного строительства. Некоторые были согласны принять даже маленькую Палестину, но независимую. Одно было ясно, что без Негева мы не примем никакого деления, потому что мы строим страну не для себя, кучки уже приехавших евреев, а для всего народа, рассеянного, лишенного убежища. Газеты все больше приносили известий о войнах: в Абиссинии, Китае, Испании, без объявления войны, без всяких прелиминарных вежливостей: «Иду на вы», как говорил Святослав.