Покровские ворота

Но счастье требует уверенности, пусть даже и обманчивой, а ее-то и не было у нашего друга. Человек он был тонкокожий и не мог не чувствовать этого внимательного изучающего взгляда, вдруг пугавшего непонятной отчужденностью. Надо сказать, что эти новые проявления были неожиданны и для нее самой и, видимо, ее удручали. Должно быть, она ощущала неясную вину – то и дело ласкала его с повышенной пылкостью, будто стремилась замолить грех. В такие мгновения и он, и она внушали себе, что все хорошо, все превосходно, но они уже не были властны над долгими летними днями, и только ночи еще принадлежали им. Возвращение в город оба, в особенности он, восприняли с облегчением.

Да и сама городская жизнь пошла им на пользу. Он ощутил более прочную почву под ногами, нахлынули дела, вскорости должна была выйти его книга, которой он придавал значение. Вольнодумство екатерининской эпохи он пытался исследовать с разных сторон. Поэтому в поле его внимания оказались не только радикальные литераторы, не только прямое противостояние политической реальности Фонвизина и Радищева, он останавливался на благонамеренной оппозиции Панина и Дашковой, размышлял о причинах, сделавших деспотическое царствование привлекательным для европейских умов. Кроме того, он заострил внимание на странной прослойке моралистов, которые ярче всего характеризовались необычной, недостаточно постигнутой фигурой Алексея Михайловича Кутузова.

Эта работа сильно его захватила. Были дела и у нее, таким образом, они стали видеться реже. И если он, не видя ее несколько дней, отчаянно тосковал, то и она чувствовала некую пустоту – пусть в большой мере он перестал быть кем-то, но чем-то он еще был и чего-то ей не хватало. Существование под разными крышами придавало их встречам какое-то подобие свежести, он часто задумывался над тем, что праздники по самой своей природе не могут быть каждодневными и мы совершаем серьезный просчет, торопясь превратить их в будни. Что делать, ошибки почти непременно сопутствуют всему истинному, поди разберись в этом кажущемся противоречии.

В один прекрасный день она появилась принаряженная, улыбающаяся, не таящая некоторой торжественности. Наконец-то выяснилось с ее работой. Все сложилось наилучшим образом, об этом можно было только мечтать: предложили место в весьма престижном учреждении, место не слишком значительное, но, как принято говорить в таких случаях, с перспективой.

– Видишь, – сказала она, – я тебе говорила: все будет как надо.

Он задумался, еще не понимая, как он относится к этому событию.

– Ты что – не рад? – спросила она, глядя на него тем изучающим взором, от которого он всегда внутренне ежился.

– Не знаю, – признался он честно. – Это довольно далеко от того, чем я занимаюсь. Вообще говоря, я бы очень хотел, чтобы ты еще поучилась.

Она улыбнулась, но тут же лицо ее приняло серьезное выражение.

– Учиться я буду, – сказала она медленно, как бы размышляя вслух, – но я пойду учиться оттуда.

– Ну что же, поздравляю тебя, – сказал он кротко.

Встречи стали еще реже, у нее появились новые занятия, новые обязанности, вокруг были новые люди. Необходимо было войти в курс дела.

Появились заботы и у него. Не поставили на защиту диссертацию его ученика, молодого человека, которого он ценил, вдруг, уже на последнем этапе, возникли сложности и с собственной книгой. Ему подсказал редактор издательства – тактично, но достаточно четко, что созерцатели, вроде Алексея Кутузова, должны потесниться и дать больше места людям действия. Пришлось понервничать, пока все утряслось и пришло к полюбовному согласию.

Он поделился с нею своими переживаниями, но она пожала плечами – все ведь кончилось хорошо, пусть даже не совсем, так, как ему бы хотелось. Нормальная жизнь, появляются трудности, их надо преодолевать.

– Тебе слишком легко все давалось, – сказала она.

Наедине с собой он не мог не признать правоты ее слов. И в самом деле, в его прозрачной судьбе не было ни драматических событий, ни, тем более, потрясений – в конце концов, все идет хорошо.

Но на этой своей итоговой формуле он споткнулся – так ли уж хорошо? Отчего ж тогда ему неймется? И это вечное недовольство, обращенное внутрь себя? Быть может, он слишком концентрируется на своей особе? Но разве жизнь всякого чувствующего и мыслящего человека не есть эксперимент над самим собой? Быть может, вся его беда, что он робкий экспериментатор, заведомо ставящий себе ограничительные пределы? Чего он страшится? Последствий собственной мысли? Неожиданных перемен? Неужели он из тех зависимых натур, которым для революционного шага необходима экстремальная ситуация? Неужели он вовсе не способен выбрать при богатстве возможностей и втайне предпочел бы оказаться в тупике? Но как быть в таком случае с тонкой папочкой?