Покровские ворота

Открытия следовали одно за другим. Он казался ей замкнутым, как киногерой, – ничего подобного! При более близком знакомстве выяснилось, что он мог быть и говорлив, мог подолгу судить-рядить о предметах, которые того вовсе не стоили. Непостижимая страсть усложнять элементарное, оспаривать очевидное!

Но больше всего обескураживала его подчеркнутая обособленность от быта, ошеломительные размеры которой обнаружились со временем. Ей, от рождения ловкой и хваткой, да еще вынужденной ежедневно тренировать свою жизнестойкость, эта оторванность от житейской почвы казалась противоестественной. Ей точно открылась вся зыбкость его существования в этом мире. Что с ним будет, если вырвать его из привычной среды?

И когда однажды во время очередной уборки, которой она, по обыкновению, занималась со всею истовостью, он попросил ее “не усердствовать”, она оборвала его с некоторым вызовом:

– Ничего мне не будет! У меня плебейские руки, плебейские ноги!

Он видел, что она изрядно изменилась, скорее чувствовал, чем видел – почти каждодневное общение до поры до времени скрывало эти перемены. То и дело она возражала ему, о чем раньше не могла и помыслить. Поначалу это его забавляло – щеночек начинает тявкать! К тому же его радовало, что она и впрямь оказалась неглупа, подвижной ум, не глубокий, не созидательный, но цепкий.

Однажды он разбирал свои записки, она что-то вышивала в уголочке, вдруг он произнес вслух:

– Все же восемнадцатый век был “демократичней”, нежели девятнадцатый. Даже самодержцы жили с подданными тесней, с ними, а не над ними.

Он сказал это скорей себе, чем ей, но она отозвалась:

– По-твоему, Павел Первый лучше Александра Второго? Тот хоть крепостное право отменил.

Он рассмеялся:

– Я не говорю – лучше. Я говорю – проще.

Она пожала плечами:

– На простоте далеко не уедешь. Нет, ты не смейся. Смеяться тоже просто. Я что хочу сказать? Они, цари, неспроста менялись.

Все еще улыбаясь, он успокоил ее:

– Я и не думаю смеяться. Ты хочешь сказать, что они совершенствовали этикет? Согласен. Меня заинтересовало иное, большая цивилизованность сочеталась с еще большим торжеством иерархического принципа. Это специфично для истории государства Российского.

Она сказала уклончиво:

– Все хороши.

– Разумеется, – согласился он. – Куда ни глянь, в строительстве социальной пирамиды общество, как правило, проявляло неутомимость. Даже вдохновение. Какая-то физиологическая потребность верноподданничества. – Он покачал головой. – Ведь напридумывали же слов! “Ваше величество, высочество, превосходительство”. И самые блестящие умы, исполины духа, и те включались в эту игру.

Она резонно возразила:

– А куда ж им деваться?

Он вздохнул:

– Само собой, живучи в определенном социуме, соблюдаешь все его правила. А все-таки как подумаешь об этих грязных монархах, которые тыкали старым людям, а те зависели от их настроения, от верности их жен, от их кишок, – ужасная тоска нападает. И стыд, точно все это происходит с тобой. Знаешь, это как в театре – плохой актер играет плохую пьесу, а ты краснеешь и прячешь глаза.

Помолчав, она сказала:

– Коли люди все это придумали, значит, им это было нужно.

Он буркнул:

– Или вбили себе в голову, что им это нужно.

Они замолчали. Он был недоволен собой. Он чувствовал ее неуступчивость, неясное сопротивление и понимал, что оно правомерно. В этом разговоре историку не хватало историзма, и она могла бы в этом его уличить. Проявлялось старое его свойство, с одной стороны, сообщавшее привлекательность его перу, с другой стороны, его самого тревожившее, – власть темперамента, обличительный жар, почти нескрываемая пристрастность, то, что, как мы уже упоминали, он называл жаждой разумности.

Ее критическое настроение ощущалось им все чаще. Слабости она находила и в том, что сам он считал своей главной силой – в умении вызвать личные отношения с мумиями и тенями, перенестись в их пору и словно бы оживить их.

Как-то во время прогулки они остановились у одного из старых домов; вечерело, все вокруг становилось мягче, призрачней и, казалось, вместе с обветшавшими стенами окрашивалось в сумеречный цвет. Он держал ее крупную ладонь в своей и, задумчиво улыбаясь собственным мыслям, негромко говорил ей: