Покровские ворота

– Я мастер художественного слова. Мой жанр – куплеты и фельетон.

Костик сказал ему убежденно:

– Нельзя весь век зависеть от Соева и от его супруги. Нельзя. Вы обязаны переодеться.

– Какая безмерная однобокость! – воскликнул шокированный Велюров.

– Ваш смокинг публике надоел, – неумолимо отрезал Костик.

Велюров обиженно отвернулся.

– Ну, хорошо, – согласился Костик, – допустим даже, что у вас кризис. Если хотите – кризис сознания. Не вы первый, не вы последний. Возьмите нашего друга Хоботова. Он жил до поры до времени счастливо – без химеры самоутверждения. В сущности ему повезло. По крайней мере пятнадцать лет он провел без трудной обязанности делать выбор и принимать решения. Но люди адски неблагодарны, и Хоботов не лучше других. Однажды утром, продрав свои зенки, он понял, что жаждет расправить крылышки. Да, друг Аркадий, при нас происходит второе рождение человека. Уже его неокрепший клювик пробил скорлупу и смотрит наружу.

Велюров слушал его с досадой. Потом сказал:

– Рад за него. Да мне-то что? Наяда исчезла.

– Только без паники, – сказал Костик.

– Я засыпал ее телеграммами. Я одинок. Я тоскую как Блок.

– Хотите, я вам открою глаза? – осведомился участливо Костик. – Вам надо быть несколько современней, созвучней действительности. Оглядитесь. Пошла вторая половина столетия.

– Что вы имеете в виду? – обеспокоенно спросил Велюров.

– Вот вы зовете ее Наядой. Вы говорите: тоскую, как Блок, а это, простите, какой-то Херасков.

– Зачем же ругаться? – воскликнул Велюров. – Наяда – это вполне оправданно…

И, помявшись, добавил:

– Видите-ли, она пловчиха.

– Зовите ее «Мадам Батефляй», – немедленно предложил Костик.

– Вот еще!

– В современном плаванье есть такой прогрессивный стиль, – сказал Костик авторитетно.

– Я тоскую, – сказал Велюров.

Костик взглянул на него с участием:

– Так это серьезно?

– Очень серьезно, – сказал Велюров. – Говорю же: вам не понять.

Костик остановился у зеленой автоматной будки. Он стоял в задумчивости, он медлил.

– Вы слишком молоды, – сказал Велюров. – Юность глуха.

– Мне нужно сделать один звонок, – сказал Костик, вошел в будку и прикрыл за собой дверь. Он набрал номер и, когда ему отозвались, поинтересовался:

– Анна Никитишна? Вы дежурите? Какая удача! Говорит Константин.

Выслушав ответ, он приятно удивился:

– Узнали? Это меня согревает. Не позовете ли Манаенкову? У нее как раз кончилась тренировка.

Он ждал и смотрел через окно, как мается Велюров, как нетерпеливо посматривают на автомат зябнущие молодые люди. На другом конце Москвы возникла Светлана – после заснеженной Москвы почти неправдоподобной была ее обтянутая мокрым купальником фигура, она шлепала крепкими большими ступнями по кафелю, влетела в комнату дежурной, содрала с головы розовую резиновую шапочку и приложила трубку к влажному уху:

– Костик, ты это? Что стряслось?

В трубке послышался голос Костика:

– Такое дело, я уезжаю. В Центральную Черноземную область. Так надо. Это сильней меня. Прощай, дельфинчик.

Светлана ничего не понимала, переспрашивала, потом огорченно повесила трубку.

– Вот чумовой!

Костик тоже повесил трубку и вышел из будки. Где Велюров? Костик огляделся. Велюров переминался перед каким-то заведеньицем. Хлопала дверь, люди входили и выходили. Костик подошел, потрепал Велюрова по плечу:

– Успокойтесь, еще не вечер, – все устроится лучшим образом, – слова были самые оптимистические, но голос Костика был элегичен, а взгляд задумчив. Королевским жестом он распахнул перед Велюровым только что захлопнувшуюся дверь.

Велюров пробормотал:

– Не я это предложил.

И последовал за ним.

Автоматная будка, оставленная Костиком, не пустовала ни единой секунды. Сейчас в ней находилась некая взволнованная молодая особа. Нетерпеливо крутила диск.

* * *

Московские автоматы! Зеленые скворешники! Они еще не были в ту пору нарядными четырехгранниками из стекла и металла, горделиво украсившими нынешний день. Это были скромные конурки, испещренные номерами, именами, замысловатой резьбой и словами, плохо приспособленными для изящной словесности. И было их меньше, много меньше, и в узкие уста аппаратов бросали монеты другого значения. О, пролететь, накрывшись шапкой-невидимкой, над Москвой – и увидеть все их одновременно, эти крохотные исповедальни, – какая жизнь в них кипит, какие страсти их сотрясают! Пусть тот, кто прочтет эти страницы, позволит себе этот вольный полет, ничего не упустит, и вдруг ощутит скромную поэзию деревянных гнезд. Пусть вспомнит, как сам нарушал их покой, тогда, в пятидесятые годы…

Вот кто-то взывает на Самотеке:

– Я здесь, у твоего дома. Ты свободна? Мне можно подняться?

И тихая просьба, почти мольба, несется с Ордынки:

– Сколько можно, я жду уже полчаса. Я превращусь в снежную бабу.

На Таганке недоумевают:

– Но ведь ты сказал, что придешь! Ты сказал!..

В Сокольниках грустно теоретизируют:

– Упоение властью – это и есть вечно женской.

И не могут успокоиться в Химках:

– Слышишь?! Я буду одна. Приходи!