Покровские ворота

– Конечно, – сказал он кротко. – Царь заслужил еще не то. Но ведь он, царь, наверняка понимал о себе совсем иначе. Как-никак, он знает, что он помазанник божий, самодержец, победитель Наполеона, царь царей, глава Священного Союза. И вдруг является какой-то птенец и поливает его грязью.

– Вы называете стихи Пушкина грязью?

– Меня не трогайте. Речь идет о моем тезке Александре Первом. Посмотрел бы я на нашего Ромина, читающего такие восхитительные намеки:

Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу…

Смерть детей! Слышите? Да наш Ромин прижал бы к себе свово Сереженьку, всхлипнул бы, схватил со стола щипцы и полетел бы проламывать череп автору.

– Что? Что вы сказали?

– Отвечаю вам головой. Я Ромина знаю. А вы жалуетесь – отправили в ссылку. Да и что это за ссылка?! Кишинев! Порезвился он там!

– Александр, я прошу вас прекратить…

– Вы не произносите фраз из трагедии, вы отвечайте по существу. Я ничего не выдумал – как было, так я и говорю.

– Мне больно вас слушать! Больно!

– А мне, вы думаете, не больно? Все-таки великий русский поэт и тоже мой тезка. Но истина…

– Не вам его осуждать!

– Меня вы не трогайте. Я тут ни при чем. А как он себя вел с женой Тодораки Балша? В высшей степени непочтительно, чтобы не сказать более определенно. Ничего удивительного, что Инзов сослал его, как вы выражаетесь, в Одессу.

– Жить рядом с Воронцовым было хуже всякой ссылки!

– Да, Воронцова он не жаловал. Как это он о нем написал: полуподлец, полуневежда…

– Воронцов это вполне заслужил!

– Конечно, – согласился Бурский. – Точно так же, как царь. И точно так же, как царь, этого не считал. Уж такой он был ограниченный. Читает про себя, что подлец, и злится. Странно.

– Он унижал Пушкина! Унижал и оскорблял! Может быть, вы будете отрицать, что он его ненавидел?

От волнения она уронила пенсне, щеки ее были в красных пятнах.

– Нет, не буду. Ненавидел. Но если ему не нравилось, что поэт был близок с его женой? Интересно, Борису Семеновичу понравилось бы, если бы…

– Прекратите! Что за шутки?

– Какие шутки?! Спросим Бориса Семеновича…

– Из-за интриг Воронцова Пушкина сослали в Михайловское.

– Воронцов спасал свою семью, это во-первых, а во-вторых, рядом с Михайловским было Тригорское. Дивные барышни. А в Михайловском – Ольга Калашникова. Прекрасная русская девушка.

– Довольно! – закричала Мария Львовна. – Я не желаю вас слушать. Не желаю и не желаю.

– Это не аргумент.

– Считайте как хотите.

Ее руки дрожали. Бурский понял, что зарвался.

– Я говорю, что гениям всегда трудновато. Нечего ставить Александра Сергеевича в исключительное положение.

– Борис Семенович, – сказала Мария Львовна, – позови Сережу ужинать.

Дальше все шло как по писаному. Бурский целовал Марии Львовне ручки, просил прощения и клялся, что дороже Пушкина для него нет никого на свете. Мария Львовна вздыхала и умоляла Бурского отказаться от пагубной страсти к красному словцу, понять наконец, что поверхностность его погубит, что жонглирование фактами не приводит к истине, а уводит от нее. Бурский соглашался с каждым ее словом, бичевал себя жесточайше и покорял своим смирением. За ужином царствовали мир и благодать, полчаса проходили в благорастворении воздусей, а потом все начиналось снова.

Мария Львовна фанатически любила театр, преклонялась перед знаменитыми актерами и говорила о них с придыханием. Но Бурский не очень-то разделял эти восторги. С артистами он общался значительно чаще, чем Мария Львовна, и большинство из них были для него ПОЗы, причем самые беспокойные и требовательные. Поэтому, когда Мария Львовна заходила в своем восхищении несколько дальше, чем он считал нужным, спор возобновлялся.

– Костик, – обращался он ко мне с самым невинным видом, – как по-твоему, чем отличается актер от простых смертных?

– Талантом, – быстро вмешивалась Мария Львовна, – и, бога ради, относитесь к этому с уважением.

– Я спрашиваю Ромина.

– Не знаю, – говорил я. – Чем-нибудь да отличается.

– Ну, так я вам скажу, – торжественно заявлял Бурский. – Простой смертный говорит: великий, а актер говорит: великой. Простой смертный скажет: глубокий, а актер: глубокой.

– Стыдно, – говорила Мария Львовна, – просто стыдно. Какой-то мальчишеский нигилизм. Кажется, умный, зрелый человек…

Бурский ликовал.

– А чем я не прав? – восклицал он с хорошо разыгранным возмущением. – Вы постоянно так: обзовете каким-нибудь дурным словом, но никогда не объясните сущности моей ошибки. Сколько раз я давал себе слово не вступать с вами в спор. Получаешь одни оскорбления…

– Побойтесь бога, Александр! – Мария Львовна едва успевала подхватить спрыгнувшее пенсне. – Борис Семенович, скажи ему…

– Ах, милая, – говорил Борис Семенович, – неужели ты до сих пор его не изучила…

– Пусть я старая дура, – энергично говорила Мария Львовна, – пусть! Но у каждого человека должно быть что-то святое!