Покровские ворота

Когда дело доходило до святынь, Бурский сразу же пасовал. У него было важное для юмориста качество – он умел вовремя остановиться. Вновь начиналось целование рук, покаянные речи и пылкие уверения, что он высоко ценит искусство и его браминов и твердо помнит, что театр – та самая кафедра, с которой можно сказать миру много добра.

В заключение он великодушно амнистировал слова «великой» и «глубокой» и даже обещал, что свою собственную фамилию будет произносить Бурской.

– Да, да, – говорил он, уписывая пирог, – я буду представляться: Бурской. В этом есть смысл. Сразу ощущается нечто уланское, гусарское. Запах биваков, пламень пунша, доломаны, ментики и кивера. Бурской это почти Трубецкой.

Тут умиротворенная было Мария Львовна вновь начинала смотреть на него с подозрением, Борис Семенович иронически улыбался, и Бурский поспешно смолкал. Ближайшие четверть часа пирог и чай с вареньем целиком поглощали его внимание.

Каждый наш избранник не по хорошу мил, а по милу хорош. Не знаю, что бы я делал без Бурского.

8

Я подошел к окну – улица была сплошь из новых домов и сейчас, слабо освещенная, казалась призрачной, почти нереальной. И хоть я хорошо знаю, каково жить в маленьких домишках, мне никак не избавиться от ощущения, что в этих-то неказистых строениях на кривых улочках и таится душа города, и когда домишки сносят, а из улочек прорубают прямые авантажные проспекты, эта душа улетает неведомо куда.

Я подумал, что хорошо бы было принять ванну. Отвернул краны, сел на белый табурет и стал следить за двумя глухо урчавшими струйками. Ванна наполнялась так медленно, что я чуть было не решил, что вода вытекает сквозь какую-то невидимую щель, но пробка была хорошо пригнана, и я понял, что дело в моем нетерпении.

Не раз и не два ругал я себя за эту черту, сильно вредившую мне в жизни. Кажется, я уже имел возможность убедиться, что эта страсть подгонять события, торопить время ничего хорошего мне не принесла. В сущности, я имел дело даже не с избытком темперамента, а с постоянной неудовлетворенностью каждой проживаемой минутой. Детская уверенность, что следующая будет непременно лучше, лишила меня многих хороших мгновений. Я уже понимал это, но мое существо было сильнее меня. Вот и сейчас я встал с табурета, закрыл оба крана и выпустил воду. После этого решительного, хотя и бессмысленного поступка я разделся, взял со стола одну из книжек Ивана Мартыновича и зажег ночник.

Книжка моего будущего героя была издана давно, страницы ее точно вылиняли и как-то по-неживому шуршали меж пальцев.

Это было исследование о генерале, почившем в бозе больше ста лет назад, об очень известном генерале с фамилией, словно нарочно созданной для од и монументов – такой уж в ней звучал металл, так ладно были подобраны звонкие и рокочущие буквы.

Этот полководец прошел славный кровавый путь, участвовал во многих сражениях и закончил свою боевую карьеру сначала покорителем, а потом наместником нашего края.

Иван Мартынович живописал его резкими, сильными красками. Я не сразу уловил главную особенность его стиля, чтобы не сказать – метода. Думаю, что она заключалась в его чрезвычайной субъективности, уж он-то был не из Пименов, к каждому персонажу, который попадал в орбиту его внимания, у него был свой счет, с историческими фигурами он завязывал сложные личные отношения и бестрепетно выносил им приговор. Притом и следа поверхностности не было в его труде. Даже непосвященный мог увидеть, что это был исследователь до мозга костей, ученый, отлично владевший научным аппаратом (эту фразочку я часто слышал при защите диссертаций). Но внутри этого человека горело стойкое мрачноватое пламя, которое не давало ему покоя. Вынося те или иные фигуры на суд будущих поколений, он не ждал этого суда и не слишком верил в его безусловную правоту. Он знал, что время не только справедливо, но и отходчиво, и через двадцать веков Александр Македонский и его учитель Аристотель вызывают к себе одинаково бесстрастный интерес. Целью Ивана Мартыновича было всемерно приблизить к нам того и другого и добиться различного отношения к мудрецу-учителю и завоевателю-ученику.

Такое же нервное отношение к покойникам явил он и в книжке о генерале со звучной фамилией. Под его неистовым пером возникал образ честолюбца, год от году все более хитрого и жестокого, по страницам шагал фанатик муштры, холодный убийца, царский холоп. Чувствовалось, что автора душит тяжелая ненависть и никакие объективные обстоятельства не могут хоть несколько обелить в его глазах старого воина.