Покровские ворота

Я встал ее проводить и у самого порога пожал ее невесомые пальцы. Она быстро ушла.

Я вернулся к столу, гадая, что она сейчас думает. Странное дело, у меня не было никаких претензий нарушить спокойствие Нины Константиновны, да и не до того мне было, а вот, поди ж ты, меня сильно интересовало, какое впечатление я произвел. И конечно же я был убежден, что оно было самым благоприятным, мы часто обманываемся в своих возможностях, может быть, оттого, что слишком много хорошего думаем о себе. В последнее время меня несколько отрезвила любовь к мемуарной литературе. Читая дневник или переписку какого-нибудь знаменитого Н., обязательно находишь такие милые строчки: «Приходил Г. – все тот же напыщенный болван, ничуть не изменился». А сам Г. наверняка ушел в убеждении, что они славно и содержательно побеседовали. Очень полезно вспомнить этакий теплый отзыв. Что ни говори, наши властители дум даже через сто лет умеют поставить тебя на место. И чем это, в самом деле, я мог так блеснуть? Моим помятым после бессонной ночи лицом? Красными воспаленными глазами? Кроме того, мне с утра не по себе, какая-то нудная боль над диафрагмой.

Я заставил себя сосредоточиться и углубиться в чтение.

Папки Ивана Мартыновича представляли собой весьма странное зрелище. В них были заключены десятки начинаний, каждое из которых, доведенное до конца, способно было бы составить человеку заметное имя.

Так ведут себя в молодости, принимаются за одно, потом за другое, за третье, сил столько, что кажется, их хватит на создание целой библиотеки, на сотни открытий и изобретений, на картины, которыми можно заполнить соборные залы музеев, на симфонии, которые столетия спустя будут звучать на всех концертах. Почти десять лет тебя пьянит полубезумное сознание своего всемогущества, избыток мощи таков, что жаль истратить его на что-либо одно, и каждый божий день ты принимаешься за новый подвиг, покамест в некое мудрое утро не прозреваешь окончательно.

Каждому из нас доводилось пройти через это утро и понять, что пролог кончился давным-давно, что уже много лет, как наступило действие, что ты вовсе не готовишься к жизни, а по мере сил уже барахтаешься в ней, что это и есть тот самый беловик и варианты невозможны.

Разные люди по-разному воспринимают это открытие. Одни – с вялой усмешкой, с ироническим пожатием плеч, точно они давно это знали, будущее этих людей – скука, плохо прикрытая анекдотами. Другие испытывают неожиданное облегчение, точно с плеч их свалилась непосильная ноша. Вскоре они обнаруживают вкус к жизни и ее маленьким радостям. Третьи не могут примириться с истиной и сходят с ума, их ненормальность может рядиться в самые неожиданные одежды, она может быть даже незаметной для поверхностного взгляда – это не меняет дела, перед нами – безумцы.

И есть еще четвертые – они остаются детьми до конца. Исступленно и упрямо продолжают они свои попытки.

Проще всего было бы отнести Ивана Мартыновича к последней категории. Он и в зрелые годы вел себя как нерасчетливый юнец: ничего не доводил до конца, то и дело принимаясь за новое. Но тут были еще некоторые обстоятельства. Прежде всего, Иван Мартынович был человек, вылетевший из седла. Пусть он сам произвел над собой эту операцию, пусть он по собственной воле съехал с дорожки, так или иначе он долгое время почти безвыездно жил в Ц., и вряд ли в этом городе была основательная научная среда. Кризис моего героя вряд ли можно было объяснить и разочарованием в собственных силах, здесь были причины иного порядка, а главное, мало-помалу, в разбросанных фрагментах, оставшихся после Ивана Мартыновича, мне начала открываться ежели не система, то, во всяком случае, некоторая закономерность. Впрочем, об этом позже.

Итак, я просто сгибался под бременем рассуждений, мыслей, казалось бы не связанных одна с другой, проектов книг, которые должны были быть написаны и не были написаны никогда. Одно историческое лицо сменяло другое, большинство я знал понаслышке, многих не знал вообще, соприкосновение с каждым персонажем вызывало у Ивана Мартыновича целый ряд соображений, которые он, как правило, излагал конспективно, что не слишком способствовало их доступности. Я изнемогал под этими потоками духовности, я чувствовал себя плохим пловцом, которого сносит встречное течение.

Я понял, что покойник оглушал себя работой. Он трудился до изнурения, до потери сил. Умственная деятельность была для него своеобразным гашишем. Нина Константиновна рассказывала мне, что он был легко утомлявшимся, болезненным человеком. Не знаю. Может быть. Мне ясно, что он был силачом. Энергия, кипевшая в нем, была такова, что она бросала его за стол. День праздности – и этот человек мог погибнуть.