Покровские ворота

И все же подобный труд должен был иметь свою цель. Настоящий ученый вступает на свою узкую тропу, мечтая найти истину. Он может не найти ничего, он может впасть в заблуждение (с точки зрения другого ученого), в лучшем случае он ухватит кусочек истины – неважно. Это мечтание, не столько дерзкое, сколько естественное, придает его поиску необходимый смысл. Очень часто добытое зерно способно насытить лишь того, кто его обнаружил, – так или иначе, работа была не напрасной. Я понимал, что Ивану Мартыновичу нужно было отыскать свое зернышко, решить нечто жизненно важное, что этим и объяснялись его метания от темы к теме, и все же направление его мысли мне трудно было понять.

Его обостренное внимание влекли вольнодумцы екатерининского царствования, главным образом соотечественники, но не только они. Так, он много занимался перепиской императрицы с Вольтером и Дидро, и восторги галльских просветителей в адрес августейшей корреспондентки приводили его к широким и многозначительным выводам. Впрочем, исследуя устремления духовной фронды тех времен, он отчетливо различал два ее потока и отмечал, что те, кто думал о переменах, не могли не понимать значения силы, а поэтому не могли и не относиться к ней почтительно.

Те же, кто, главным образом, был озабочен самостроительством и поиском нравственных твердынь, относились к ней более равнодушно. В этой связи его интерес вызывала фигура Алексея Михайловича Кутузова, странного алхимика, умершего едва ли не в нищете, но не взявшего и червонца из огромных сумм, хранителем которых он был. Тем не менее этот человек не от мира сего был близок неистовому Радищеву и от него не отступился.

Разительное отличие от многих блестящих и громких любомудров, и стоит ли язвить Вольтера: тот был далеко, и у себя на родине он, во всяком случае, заступился за Калласа, – эти же вкусно ели и пили, нежились в постелях и ласкали женщин, пока пороли Княжнина и судили автора «Путешествия». По слухам, сам Державин не удержался от того, чтобы бросить вслед илимскому узнику: «езда твоя в Москву со истиною сходна, да слишком уж смела, дерзка и сумасбродна». А уж, верно, поэт проливал слезы над страдальцами прошлых веков.

Немало времени отдал Иван Мартынович и декабризму, но больше всего его занимал не гребень движения, а спад – каторга, ссылка, Петровский завод, Чита, Акатуй. Особое его внимание привлекала личность Никиты Муравьева, он тщательно отмечал его исключительные моральные качества, его роль нравственного арбитра среди товарищей. Одна тетрадь была озаглавлена – «Падение» и величие Никиты Муравьева». Слово «падение» было взято в кавычки. Быт декабристов в ссылке, их поведение, колебания их духа – вот что было главным предметом исследования. Казалось, ему необходимо было определить душевное состояние этих людей, богатых и утерявших богатство, привилегированных и лишившихся привилегий, людей, вкусивших от сладкого запретного плода, каким было для них тайное общество, логически подведенных ходом событий к необходимости действовать и прошедших затем сквозь ад лишения свободы, перехода в новое состояние, сквозь ни с чем не сравнимые нравственные пытки, когда, затравленные перекрестными допросами и очными ставками, они не выдерживали и признавались, и так день за днем, ночь за ночью, до той роковой даты, когда без суда, без последнего слова им был объявлен приговор.

Что чувствовали эти люди в долгие сибирские ночи, в беспросветной неволе, в которой они очутились? Гордость? Усталость, сожаление или же стойкую уверенность, что жизнь прожита так, как должно?

Иван Мартынович сопоставлял их дневники, записки, письма, делал выдержки из свидетельств очевидцев, во всем этом ощущался глубоко личный, почти болезненный интерес.

Среди множества разрозненных листков мне бросился в глаза один. Там было всего несколько слов.

«Но Лунин?» – прочел я. Дальше еще несколько строк: «Человек действия стал человеком слова. Слово было единственно возможным действием».

И потом мне вновь попался листок, и там вновь было написано: «Лунин. Лунин». И чуть ниже – лунинские слова: «Язык до Киева доведет, перо – до Шлиссельбурга». Личность Лунина явно не давала Ивану Мартыновичу покоя, похоже было, что в Лунине он не мог чего-то разгадать, иначе как понять эти вопросительные знаки, эту странную фразу: «Но Лунин?»

И еще одна папка, связанная с этой эпохой, попалась мне на глаза. Она была озаглавлена весьма хлестко – «Благополучная оппозиция». Главными ее героями были Сперанский, Мордвинов, несколько страниц имели прямое отношение к Ермолову.

Особенно тщательно готовил Иван Мартынович материалы, в которых так или иначе поминалось участие Сперанского в Следственном комитете, чинившем расправу над заговорщиками.

Мне казалось, что Иван Мартынович с тайным удовлетворением исследовал ту моральную западню, которую Николай расставил перед старым политиком, дорожившим своей репутацией широко мыслящего человека. Можно себе представить, каким жалким был он прежде всего в своих глазах, участвуя в судилище.