Покуда я тебя не обрету

Джек хотел посмотреть, где она работает и где живет, они отправились туда. Хизер все время перебирала пальцами, словно воображала, что играет на пианино или органе.

Репетиционные располагались в подвале Алисон-хаус, больше всего напоминая тюремные камеры: маленькие, почти невентилируемые стены покрашены в блеклый грязно-зеленый цвет, на полу лежит жуткий оранжевый линолеум. Света, впрочем, достаточно – повсюду галогенные лампы. Хизер сказала, однако, что от этих ламп сходишь с ума.

Джек подумал, что фраза «сходишь с ума» наведет их на разговор о папе, но ошибся. В конце концов, это был их первый разговор, и, как влюбленным на первом свидании, Джеку и Хизер требовалось переговорить о целой куче всякой ерунды, прежде чем оба набрались смелости перейти к главному.

Лекционные залы оказались поприветливее репетиционных; окна высоченные, поэтому внутри очень светло, правда, вид открывается лишь на какое-то здоровенное каменное здание. В аудитории стояли два пианино и маленький орган; Джек попросил Хизер сыграть ему, она лишь отрицательно покачала головой и повела в свой кабинет – вверх по узкой винтовой лестнице. У двери на лестницу она остановилась – Джек решил, что, видимо, она хочет, чтобы он шел первым.

– Может, поговорим о папе? – спросил Джек. – Давай начнем с артрита, если об этом тебе говорить легче.

Хизер опустила глаза (на полу кабинета лежал изящный синий ковер), снова постучала пальцами, словно по клавишам, одернула юбку. Стены в кабинете выкрашены в сливочный цвет, краску клали грубовато; есть два стола (на одном стоит компьютер, на другом лежит немецко-английский словарь), стереосистема (самое дорогое, судя по всему, из имеющегося в комнате), маленькое пианино. На полках больше дисков, чем книг, на стене висит доска для объявлений, к ней приколота фотография Брамса и открытка с изображением очень-очень старого пианофорте, такие можно найти разве что в музеях музыкальных инструментов. Наверное, это ее ирландский друг прислал, а может, Уильям (кто его знает, может, он еще в состоянии посылать открытки).

– Я буду узнавать тебя постепенно, шаг за шагом, – сказала Хизер, не отрывая глаз от ковра.

Губы тонкие, как у Джека, верхняя совсем узкая, прямая.

– Места маловато, но выглядит уютно, – сказал Джек.

– Места мне хватает, мне не хватает времени, – ответила Хизер. – Вот летом ничего – никаких уроков, можно много сделать в смысле исследовательской работы. А в учебный год ничего не получается, только в пасхальные каникулы есть время писать.

Джек кивнул в сторону портрета Брамса, – видимо, Брамс понял, о чем она, Джек-то ни черта не разобрал.

Хизер выключила свет.

– Ты первый, – сказала она, показывая на лестницу; видимо, ей легче говорить с Джеком, если он на нее не смотрит. – Папа никому не показывает руки, а если этого нельзя избежать, носит перчатки. Остеоартрит действительно обезображивает пальцы, это заметно с первого взгляда. Концы костяшек превращаются в самые настоящие шары, сразу видно, это называется «узлы Гебердена».

– И где у него эти узлы?

– Везде, но хуже всего те, что на конце средней фаланги. На самом деле смотреть на папины руки вовсе не так ужасно, как он воображает, – главное, ему очень больно играть.

– А он не может бросить играть?

– Если он долго не играет, то теряет последние остатки рассудка, – сказала Хизер. – А перчатки он носит еще и потому, что ему холодно.

– Говорят, людям, чье тело целиком покрыто татуировками, кажется, что им холодно, – сказал Джек.

– Не может быть, – проговорила сестра; видимо, решил Джек, сарказму она выучилась у мамы.

Они прошли через парковку, оставили позади еще несколько университетских зданий, спустились по Чарльз-стрит к Джордж-сквер. Хизер быстро ходит, заметил Джек; она не смотрит на него, когда говорит, даже если они идут рядом.

– Артрит мешает ему играть уже более пятнадцати лет, – сказала она. – При этом заболевании разрушается соединительная ткань в суставах, а кости, напротив, удлиняются. Пианисты и органисты в такой ситуации начинают, по сути дела, работать на износ; чем больше играешь, тем сильнее боль, чем больше отдыхаешь, тем боль слабее. Чем больше папа играет, тем ему больнее, но от боли ему делается теплее.

Сказав это, Хизер улыбнулась.

– А папа любит, когда ему тепло, поэтому он любит и эту боль.

– Но ведь есть же какие-то лекарства от этого?

– Он перепробовал все нестероидные противовоспалительные таблетки, но у него от них расстройство желудка. Он, как ты, ничего не ест. Ты же весь день ничего не ешь?

– Ты хочешь сказать, он худой?

– «Худой» – это очень мягко сказано, – ответила Хизер.

Они прошли мимо фестивальных палаток и попали в Медоу-парк – большой, с извилистыми дорожками и вишневыми деревьями. Какая-то женщина с теннисной ракеткой в руках играла с собакой, кидала ей мячики.

– Куда мы идем? – спросил Джек.

– Ты хотел посмотреть, где я живу.

Они прошли Брунтсфилд-Линкс – небольшое гольф-поле, на нем некий молодой человек тренировал удар (без мяча). Поля вокруг улицы Брунтсфилд, сказала Джеку Хизер, в годы чумы представляли собой открытую братскую могилу.