Покуда мы будем жить. Сейчас и в вечности (СИ)

А потом наступила война. Уже тогда, два года назад, она подступала, была совсем близко, а уж потом подошла совсем вплотную. В то лето, в лето, когда мне предстояло идти на шестой курс, он приезжал в Нору поздним вечером, едва ли не тайком, и на цыпочках прокрадывался наверх, туда, где его встречали мы с Роном. Миссис Уизли тогда все еще бушевала. Получение школьного образования казалось ей чем-то обязательным, и поэтому дерзкая выходка ее сыновей, которые мало того, что сбежали из Хогвартса, но еще и сорвали выпускные экзамены, казалась ей настоящим преступлением. Кажется, впервые они смогли спокойно поговорить с ней только в начале июля. А тогда, тогда была только середина июня, и поэтому Фред приходил только тогда, когда его мать уже уходила к себе. Он вечно был в пыли, и Рон постоянно ворчал, что, мол, на встречу с девушкой в таком виде не приходят. Он проводил с нами минут десять-пятнадцать, после чего под каким-нибудь предлогом спешно уходил: помнится, мы с Фредом очень веселились, делая ставки, когда же у моего друга закончатся отмазки. Думаю, впрочем, он понимал, что мы понимаем, что он просто хочет оставить нас наедине.

В сентябре я уехала в школу, а близнецы открыли магазин, и наши встречи, само собой, прекратились. Ожидала ли я продолжения общения, переписки или чего-то в этом духе? Да, пожалуй, да. Хотя мы никогда не говорили о природе наших отношений, это уже точно нельзя было назвать обыкновенной дружбой, во всяком случае, в моем понимании. Флирт? Возможно, однако было в этом что-то убежденно-надежное, такое, что сразу исключало выстраивание границ и подразумевало их присутствие. Во всяком случае, в то лето я была счастлива.

Я не решалась написать первой, справедливо полагая, как неуместно это может быть, а от него писем не было. Помню, я ужасно завидовала Лаванде, счастливой, влюбленной и любимой, и сама же сгорала от стыда за то, что не могла быть так счастлива за Рона, как он был счастлив за меня за несколько месяцев до этого. Гарри принимал это за ревность, а я и не хотела ничего объяснять ему. Да и что я могла сказать? Сама не знаю.

Словно желая доказать самой себе, что Фред Уизли ничего не значит для меня, я возобновила переписку с Виктором. Он уже закончил школу, и почти все время проводил теперь на тренировках сборной, однако он присылал мне письма с той точностью и аккуратностью, которая не только показывала, но и доказывала, что я что-то значила для него. В ноябре мы дошли до разговоров поздними вечерами через камин, когда гостиная пустела, а в середине декабря обменялись подарками на Рождество. Серьги, присланные мне с совой из Крайкова, где происходил домашний чемпионат Румынии по квиддичу, были восхитительны, и едва ли я могла когда-либо мечтать о таком подарке. Мне показалось, что Виктор применил какие-то чары, иначе как он мог так точно угадать с оттенком, формой, размером? Я как завороженная смотрела на них, и чуть было не опоздала на ужин. Впрочем, сама не знаю почему, но с того самого дня я надела их всего единожды, на свадьбу к Биллу. Я часто задавалась этим вопросом в тот год, и, пожалуй, в один из вечеров, после очередного долгого разговора нашла нужные слова.

Это все было так иллюзорно, так не реально. Как будто моя собственная фантазия.

В ту осень вечно шли дожди, и на улице было ужасно промозгло. В коридорах школы дуло. Я куталась в теплые кофты, мантии и свитера, и все равно отсаживалась прочь от камина, как будто лицо Крама могло возникнуть там в любую секунду. Или я боялась рыжих всполохов огня, которые напоминали мне, почему вообще я решилась в октябре написать Виктору? Во всяком случае, я не смогу точно ответить, если вдруг кто-то спросит меня, что мучило меня больше — моя совесть или мое сердце. Мне было стыдно перед парнем, для которого длинные письма, которые приносила и уносила сова, действительно значили что-то. Я же почему-то ощущала какую-то тревожность, когда видела по утрам филина, стучавшегося прямо в мое окно. Виктор Крам не был Джорджем Уизли, который как-то утром на пятом или шестом курсе прилетел на метле прямо к окну своей возлюбленной, и поэтому я знала, что с ним мне не стоит бояться нарушения моих личных границ, однако чувство незащищенности не покидало меня. Словно то, что почтовый филин не летел со всеми в Большой Зал, а прилетал прямо ко мне, означало, что Виктор имеет какие-то особые права на меня. Умом я понимала всю глупость этого страха, ведь, по сути, именно и это означали отношения, вот только…

Сейчас иногда меня тоже охватывает это странное чувство, чувство тревожности и вместе иллюзорности происходящего. Обычно оно наступает утром, после чая с лекарствами. Возможно, так действуют таблетки, прописанные мне, чтобы я легче отошла от шока войны: я знаю, что подобные пьют и Гарри, и Рон, и Фред, и многие-многие другие. Я боюсь этого ощущения.