Поле Куликово (СИ)

Скоро пёстрые стяги на холме пришли в движение, только ярко-зелёный стяг великоханского отборного корпуса остался недвижным - этому полотнищу спокойно плескаться в степном ветре до конца сражения...

Тюлю-бек вскочил с ковра, стал перед Мамаем на колени.

-Прости меня, повелитель! Ум ящерицы не сравнится с мудростью змеи. И разве шакал угонится за пардусом, а тетерев - за соколом! Разве воробей может летать так же высоко, как орёл!

Мамай произнёс:

-Не унижай себя, племянник. Ты не имеешь опыта в битвах. В делах мира ты хорошо замещаешь повелителя, а дело войны оставь мне и моим полководцам. Сядь!

-Повелитель! Теперь, когда ты показал, как мужество государя творит победу, позволь мне вернуться в тумен и кровью смыть глупые и недостойные слова!

-Сядь, Тюлю-бек, - Мамай поморщился, следя за битвой. - Ты ещё успеешь отслужить мне, и те твои слова не так страшны - ведь ты пришёл сказать их мне, а не другому. Я видел военачальников, потрясённых первой неудачей, - перья фальшивого золота летели с них, как с вороны, которую щиплет сова. Потом, когда другие опрокидывали врага, они спешили собирать растерянное по пёрышку, при случае восхваляя себя, выдавая малое за великое, пока люди не начинали верить, будто эти вороны заклевали врагов. Не уподобляйся им, война - не твоё дело. Сиди и смотри: здесь - лучше, чем - среди мечей.

-Повелитель! - Тюлю-бек не поднимался с колен. - Молю тебя. Я - молод и силён, ты знаешь, как я владею мечом!

-Пусть так. Но зачем тебе тумен? Там хватит одного начальника. Возьми десяток моих нукеров - с ними ты прорубишься сквозь любую свалку. Спеши туда, где творится победа, там теперь гибнут русы, а не ордынцы. Если Дмитрий - жив, сделай всё, чтобы мне доставили его целым. А так же любого другого князя, особенно Боброка, Бренка и Серпуховского.

Тюлю-бек поцеловал землю перед дядей и бросился к лошади...

Глаза Мамая разгорались - он видел, как гибнет русский полк левой руки, захлёстнутый ордынским потоком.

X

Николка Гридин стоял в предпоследнем ряду рати, рядом с Сенькой и десятским Фролом, когда визгливая волна степняков накатила на левое крыло полка. Несмотря на высокий рост, Николка плохо видел, что происходит за мельканием копий, топоров и секир, а если видел - не понимал, потому что понять это нельзя. Чёрная стрела пробила его кожаную рубашку на плече, он, вероятно, не заметил бы, если бы Сенька не выдернул и не показал, что-то крича. Николка смотрел на бледное лицо Сеньки, едва узнавая, на окровавленный трёхгранный наконечник, не понимая, что его кровь засыхает на чёрном железе, не чувствуя, как течёт по руке к локтю струйка. Происходящее в передних рядах не поддавалось неокрепшему уму парня - до того неправдашно, дико, жестоко и жалостно, не по-человечески жутко кричали и хрипели там люди. В сравнении с этим - ничто лязг и звон, треск и стук, какого Николка не слышал даже в кузне отца, где собственная кувалда в дни больших работ способна отсушить мозг. И когда в аду сечи к Небесам вознёсся, крик, похожий на плач зайца, терзаемого совой, только в тысячу раз жалостнее и безысходнее, Николке стало казаться, что его ноги и руки сделаны из ваты. Ему хотелось бежать, зажав уши, умереть или проснуться и узнать - это лишь один из тех снов, какие снятся детям после жутких историй, рассказанных в темноте. Он не знал, что это кричала лошадь, которой распороли живот. Он даже не подумал, что так может кричать живое существо, неслыханные крики существовали в его сознании отдельно от того, что делали люди там, впереди, в двадцати шагах. И отдельно существовал блеск чужих мечей над оскаленными мордами вздыбленных лошадей, над перекошенными плоскими лицами, которые и лицами-то нельзя назвать, они - лишь подобие лиц. Всё вдруг распалось в мире, разложилось до простоты, когда нет ни Творца, ни человека с его законами добра и уважения к ближнему, а есть хаос распада, где царит одно правило - удар железом или дубиной, приносящий смерть. Всё другое - за чертой, к которой нельзя уже отступить. Кого-то несли сквозь ряды ратников, Николка увидел сначала красное, залившее блестящую кольчугу, - потом белое и красное вместе, красное заворотилось мясом, из мяса смотрел человеческий глаз, живой и бессмысленный. Вдруг пахнуло солоноватым, приторно-кислым со сладостью, и этот запах, смешанный с запахом ладана из кадила священника, ходившего позади войска с пением молитвы, словно разбудил и оглушил Николку. Он согнулся, чувствуя, как комок покатился к горлу, упал на колени, и его стало рвать. Он был уже весь пустой, но не мог разогнуться, остановить конвульсии, содрогался весь, его выворачивало наизнанку - запах нарастал, грозя убить Николку.

-Эк, мальца-то скрутило! - прогудел кто-то рядом. - И на кой таких брали, поди, шашнадцати ишо нет?

-На вид, однако, ничё, здоров, - сказал другой.