Поле Куликово (СИ)

Верстах в пяти от убежища отряд выехал на поле. Стали так, чтобы малинник и бузина скрывали коней. Копыто был одет в стальной кольчуге и шлеме, опоясан мечом, сидел он на сильной молодой лошади из боярской конюшни. Пятеро остальных - в нагрудных кожаных бронях из лосиных шкур, в островерхих, набитых пенькой шапках. Крестьянские кони под мужиками тоже были защищены лосиными и медвежьими шкурами. За спиной у всех - саадаки, к сёдлам приторочены боевые топоры и сулицы в чехлах, трое опоясаны кривыми мечами, привезёнными с Куликова поля. Роман воскликнул:

-Вот оно как: был Стреха - да весь вышел!

-Какой Стреха?

-Там вон жил. - Роман указал на середину поля. За белой полоской несжатого овса зеленело несколько яблонь и слив.

-Что-то вроде чернеет?

-Нынче одно везде чернеет - угольки. Жил на открытом месте, татарин, конешно, сразу приметил и налетел коршуном.

-Глянуть надо. Ты, Касьян, поедешь со мной, а ты, Роман, будь за старшего. - Копыто поскакал к яблоням через поле. Дохнуло гарью, с плетня, горланя, взлетели вороны, застрекотала сорока в саду, усеянном обитыми недозрелыми яблоками.

-Ишь, как потешились, ироды клятые, - сказал Касьян. Копыто проследил взгляд мужика и содрогнулся. Сколько перевидал смертей, а к такой нельзя привыкнуть. На кольях плетня торчали человеческие головы. Одна - седобородого старика, другая - длинноволосой седой женщины. Глаза выклеваны птицами, лица попорчены. А поодаль, на том же плетне... У Касьяна вырвался стон, Копыто, стиснув зубы, вцепился в рукоять меча. Голое тельце ребёнка животом насажено на кол, безглазая головка запрокинулась, чернел раскрытый рот.

-Эх, дядька Стреха! - Касьян размазал по щеке слезу. - Чего в дому-то сидел, не уж то зарева не видал? Жадность, видно, сгубила: жалел хозяйство бросать, на Бога понадеялся...

Копыто поднял глаза к небу:

-Клянусь Тебе, Господи, - не помру, пока десяток псов поганых вот этой рукой не вобью в грязь! Жену не обниму, дитя свово не привечу. А убьют - подыми меня из могилы, Господи: зубами рвать их стану, кровью упиваться до Страшного суда!

Мужик, крестясь, смотрел на начальника.

Объехали пепелище, между сгоревшими строениями нашли обезглавленные тела старика и старухи.

-Похоронить бы, - сказал Касьян.

-Нет! Пусть так. Пусть видят русские люди! Похороним, когда Орду вышибем.

-Стреха-то жил с сыном, дочерьми и зятем, - рассказывал Касьян. - Внуки тож были. Да, слышно, и старшая дочь гостевала у нево с ребёнком. Штой-то у ней там с мужем не сладилось, будто бы поп их даже развёл, она и приехала к родителю. Уж не её ли дитё?.. Остальных, видно, в полон увели.

Копыто молчал. Он был вторым после Городецкого попа, кто знал случившееся с Тупиком и Настёной.

-Овощ пропадает, нарву, однако, мужикам огурцов да репы. - Касьян слез с лошади, отвязал суму и пошёл в огород. И тогда Ивану померещилось: будто насаженный на кол ребёнок заплакал. Плач едва доносился, но был так близок и жалостлив, что Иван зажал уши, боясь надорвать сердце. А когда разжал, по спине у него заходил мороз: детский плач по-прежнему сочился откуда-то, словно из-под земли.

-Касьян! Ты ничего не слышишь?

-Нет. А што - такое?

В тишине не слышалось даже птиц и ветра. Иван, спрыгнув с седла, пошёл по скрюченной от огня муравке подворья к тому месту, откуда долетали звуки. Он увидел обложенное обгорелыми поленьями творило, бросился к погребу и распахнул его. Из сумерек донеслось сдавленное: "Уа-уа..." - будто плачущему ребёнку зажимали рот.

-Кто там есть, выходи!

В ответ звучал лишь тот же плач. Копыто нырнул в погреб и стал осматриваться. В углу, между кадками, затаилась маленькая фигурка со свёртком на руках, из сумерек поблёскивали глаза.

-Ты - кто?

-Васька я, Васюха, - ответил дрожащий голосок. - Дяденька, не убивай меня, я больше не буду...

Из горла Ивана вырвался странный звук, он опустился на колени перед мальчишкой:

-Што ты, сынка! Свой - я, православнай...

Он прижал к себе мальчишку с плачущим ребёнком, поднял на руки, шагнул к лестнице:

-Касьян, помоги...

Почуяв руки взрослого, младенец затих. Наверху белоголовый парнишка лет семи, перемазанный золой и глиной, давясь слезами, рассказал, как тётя Настёна дала ему ребёнка поводиться, пока поливала огород, и он ушёл с полугодовалым братишкой за ригу, в овсы, рвать цветочки. Тогда-то и налетели лихие люди. Васька слышал чужой визг, крики женщин, видел, как избы занимались огнём, и забился в гущу овсов. Голодный ребёнок стал плакать, но Васька осмелился подойти к сгоревшему дому только вечером, когда одни головёшки дымились на пепелище. Поплакав над убитыми бабкой и дедом, он накормил братишку пережёванным маком с репой, натаскал соломы в погреб и дрожал всю ночь, боясь, что придут волки. Но волки не пришли, и утром он решил жить дома, дожидаясь пропавших отца с матерью или родичей. В огороде были овощи, в поле - колоски, и близко пробегал родниковый ручей.

Младенец заплакал, парнишка вынул из сумы головку мака и яблоко, стал жевать. Касьян достал сухари.

-Пожуй-ка хлебца, Васюха, сытнее будет, да и сам поешь.