Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости

Я повторю перед палатой то, что уже сказал присоединившимся к новому правительству: «Я не могу предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота».

Нам предстоит суровое испытание. Перед нами много долгих месяцев борьбы и страданий. Вы меня спросите, каков же наш политический курс? Я отвечу: вести войну на море, суше и в воздухе, со всей мощью и силой, какую дает нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, превосходящей любое человеческое преступление. Вот наш курс. Вы спросите, какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и трудным ни был путь; потому что без победы не будет жизни. Это важно осознать: если не выживет Британская империя, то не выживет все то, за что мы боролись, не выживет ничто из того, за что человечество борется в течение многих веков. Но я берусь за эту задачу с энергией и надеждой. Я уверен, что нашему делу не суждено потерпеть неудачу. И в этот момент я чувствую себя вправе настаивать на всеобщей поддержке, и я призываю: «Идемте же, идемте вперед единой силой».

Исключительная с точки зрения технической риторики, эта речь с ее звучными библейскими фразами, заклинательными повторениями, искусными повторами и крещендо так же продуманна, как и все речи Цицерона, который, несомненно, был ее вдохновителем (несмотря на то что сам Черчилль был слабым специалистом в области классической филологии!). С точки зрения эмоций речь придерживается очень интересной траектории. Черчилль фактически начинает из самого сердца народного страха, и вместо того, чтобы отвернуться от него, он противостоит ему: Да, все настолько плохо. Перед нами ужасное испытание. Но в этот самый момент задача начинает приобретать героические и в этом смысле привлекательные и несколько чарующие масштабы, поскольку речь Черчилля вызывает целый ряд образов: подвиги Геракла против чудовищ, классические истории для школьников о битвах и опасностях, образы прошлых британских побед над тиранией (здесь недалеко и до лорда Нельсона). Затем Черчилль возвращается к имеющейся альтернативе. То будет не дружеская встреча с германскими элитами (как, вероятно, полагали Эдуард VIII и миссис Симпсон[491]), а исчезновение всего прекрасного в Британии; и здесь Черчилль заостряет внимание на своем любимом моменте, говоря, что Британская империя – необходимое условие мировой цивилизации и прогресса. Он заставляет аудиторию испытывать страх, делая его объектом не что иное, как исчезновение человечества вообще в случае исчезновения ценностей Британской империи. Империя выглядит настолько необходимой и прекрасной, что жертва вполне оправданна – и теперь Черчилль обращается к «надежде» и «энергии». Можно сказать, что он становится бесстрашным школьником-героем, сражающимся с силами тьмы – возлюбленным персонажем британской публики от Тома Брауна[492] до Гарри Поттера. Затем он формирует вокруг себя сообщество: эмоциональная дуга речи дала ему право говорить о «единой силе».

Теперь давайте обратимся к более ранней речи Рузвельта. Война в буквальном смысле была еще далеко, но отношение Рузвельта к экономическому кризису по духу близко к отношению Черчилля к чрезвычайному военному положению. Как Черчилль, Рузвельт ведет дугу от страха к надежде и солидарности, но в типично американском духе на место империи приходят опора на собственные силы и христианская мораль[493].