Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости

У Черчилля был злодей, и его образ жизнерадостного школьника, сражающегося с чудовищем, основывался на живом ощущении реального зла на другой стороне. Злодеи Рузвельта, напротив, не воплощают в себе зло, но они глубоко ошибаются, действуя «отжившими свой век традиционными методами». На самом деле они даже несколько нелепы. Они всего лишь «некомпетентные» правители финансового мира, которые просто «отреклись», покинув свои посты, когда ситуация стала трудной. И что осталось теперь, когда они отреклись от трона? Царство, которое одновременно архаично библейское и абсолютно американское.

Спасаясь бегством, менялы оставили свои высокие должности в храме нашей цивилизации. Теперь мы можем вернуть этот храм к древним истинам. Мерой этого возвращения служит степень нашего обращения к общественным ценностям, более благородным, нежели простая денежная прибыль. Счастье заключается не просто в обладании деньгами, – оно в радости свершений, в творческом волнении. В безумной погоне за мимолетной прибылью больше нельзя забывать об этой радости и о моральном стимулировании труда. Эти мрачные времена будут оправданны, если научат нас, что наше истинное предназначение не прислуживать кому-то, а служить самим себе и нашим собратьям.

«Древняя истина» протестантской этики труда и христианский наказ братской любви служат Рузвельту удачным аналогом героя-искателя Черчилля. Менялы ошибаются потому, что не выполняют ежедневную полезную работу, а вместо этого участвуют в «безумной погоне» за «мимолетной прибылью». Они также неправы, потому что не любят ближнего своего, но преследуют только эгоистичные цели. Настоящая работа – американская и нравственная; а работа на благо других – еще более американская и нравственная, чем работа на себя. Страх и пораженчество теперь представлены как нехристианские и неамериканские эмоции.

Когда в конце речи Рузвельт возвращается к идеям экономического восстановления, он продолжает ту же линию, говоря, что усилия по восстановлению опираются как на «американский пионерский дух», так и на «политику доброго соседа – соседа, который решительно уважает себя и поэтому уважает права других; соседа, который уважает свои обязательства и уважает святость своих соглашений с соседями во всем мире». К этому моменту речи финансовый враг рассматривается как бесполезный персонаж – одновременно легкомысленный и эгоистичный, тогда как истинный американец, присоединяясь к общим усилиям, становится первопроходцем и добрым соседом, а помощь другим рассматривается как ответственный образ жизни.

У Рузвельта есть еще один противник, с которым он предпочитает не сталкиваться. Обращаясь к населению Америки, он призывает свою аудиторию не бояться за основательность американских институтов. Весьма настойчивое, хотя и в негативном ключе, упоминание вины в речи выдает присутствие левой оппозиции (включая Хюьи Лонга, уже представляющего опасность), которая действительно обвиняет американские институты в бедах нации. Рузвельту удается искусно низвести этого оппонента с позиции добросовестного критика нации до труса: поскольку в этой ситуации некого и нечего винить, негативная реакция оппозиции может быть вызвана лишь страхом. Конечно, это всего лишь риторический фокус, а не рациональный ответ на аргументы его противников-социалистов. С одной стороны, мы можем критиковать Рузвельта за его пренебрежительное отношение к ним; с другой – если мы разделяем его цели, мы можем понять, почему он говорит своей основной, неопределившейся, аудитории, что у его оппонентов нет принципиальной оппозиции, а есть только страх.