Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости

Теперь мы можем видеть, что унижение – это активное публичное выражение стыда: это враждебное причинение стыда другим. Когда люди стыдятся своего несоответствия личным стандартам, они не испытывают унижения. Человек также не испытывает унижения, если его побуждают испытывать стыд с любовью и в конструктивной манере (например, когда родитель, не ругая своего ребенка, побуждает его испытывать стыд за эгоизм или лень). Поэтому именно сочетание публичности с враждебностью превращает побуждение к чувству стыда в унижение[579].

Почему враждебное клеймение стыдом так распространено? Возможно, потому что стыд сам по себе вездесущ и порождает защитные стратегии. Точно так же как отвращение, которое люди испытывают к своим собственным телесным жидкостям, проецируется на тела других – не мы, а они плохо пахнут и напоминают животных. То же самое происходит со стыдом. Если доминирующей группе удастся успешно установить социальную норму «нормальности» и заклеймить стыдом другие, менее влиятельные группы, то они тем самым защитят себя от болезненного опыта столкновения с собственным несовершенством.

Психологи обнаруживают исток стыда еще в младенчестве: наряду со страхом, это одна из самых ранних эмоций[580]. Похоже, что стыд – реакция на непреодолимую боль беспомощности в отличие от периодов всемогущества или целостности, подобных симбиозу младенца с телом матери до рождения. Иногда младенцы испытывают своего рода блаженную целостность или завершенность, которая повторяет опыт, полученный до рождения. Однако большую часть времени они испытывают ее отсутствие и не имеют навыков для обеспечения того, в чем они нуждаются. С одной стороны, жизненный цикл и родительское внимание побуждают младенцев чувствовать всемогущество, ощущать себя центром Вселенной – «Его величество младенец», говоря словами Фрейда. Но в то же время они остро осознают (и когнитивная зрелость совсем маленьких детей становится нам все более понятной), что они физически неспособны достичь желаемого блага. В результате ребенок испытывает стыд за само состояние беспомощности. Это то, что мы могли бы назвать «нарциссическим поражением»[581].

Некоторые люди на протяжении всей жизни продолжают требовать такого нарциссического контроля и особого отношения к себе, которого младенцы обычно требуют лишь на время. Они не будут удовлетворены до тех пор, пока не станут абсолютным центром вселенной. (Рассказчик Пруста – один из печальных примеров этого атрофированного инфантильного состояния.) Некоторые люди, напротив, отказываются от этого требования в пользу заботы и взаимности, а также в пользу приобретения знаний и умений, поскольку они снижают мотивацию порабощать других[582]. Но раз уж даже самый умелый человек все еще беспомощен во многих отношениях и, будучи смертным, остается беспомощным в самом важном отношении, детский стыд никогда полностью не проходит. Стыд за реалии человеческой жизни – это эмоция, которая постоянно сопровождает тех, кого нельзя назвать глупыми, если только не смириться с этими реалиями, чего нельзя сделать, не впадая в отчаяние. антропоотрицание и является источником многих бед, мы можем признать в себе животное начало, в то же время не желая умирать и страдать, а это значит, что постоянный стыд за беспомощность – это не просто результат несовершенных социальных учений, но, по крайней мере до определенной степени, рациональная реакция на то, как обстоят дела.

Как этот базовый стыд (который мы можем назвать «примитивным стыдом») влияет на социальный стыд? Нам не обязательно иметь мнение по этому вопросу, чтобы заметить и выразить сожаление по поводу повсеместного социального осуждения меньшинств, которое мы можем объяснить в духе Ирвинга Гофмана как следствие социальной тревоги. Но подумать над этим вопросом полезно. Если все мы (что кажется верным) в какой-то степени стремимся к идеальному состоянию отсутствия беспомощности, которого никогда не достигнем, а потому стыдимся своей уязвимости, – это действительно помогает объяснить, почему в большинстве обществ стигматизации подвергаются пожилые люди и люди с ограниченными ментальными и физическими возможностями здоровья и почему стигматизация других меньшинств подразумевает приписывание им полуживотной природы.