Политрук

Никогда в обычной жизни я не посмел бы будить в людях их первобытное начало, но война всё спишет, а на сдачу оставит жизни.

— В атаку!

Мы не выбежали из разбитого подъезда, а вынеслись, кроя врага радостным матом и воя от счастливого неистовства. Уж какие гормоны прыскались сейчас в мою кровь, не знаю, но сладость боя пьянила, будоража и окатывая страстным желанием бить врага.

Я опростился, обращаясь в зверочеловека, мозговитую бестию, которой изощренное чутье и молниеносный рефлекс заменили мысль. Улицу перегораживали завалы и надолбы — я перемахивал их с легкостью вспорхнувшей птицы. Уворачивался от пули до того, как треснет выстрел из «Маузера». Вбирал в себя запахи, звуки, тени, и скользил меж ними, скача, отпрыгивая, перекатываясь, уходя от смерти.

Мельком увидал рядом хохочущего Тёмку — Трошкин стрелял, пуская экономные очереди, и всякий раз попадал в живые мишени. Вражье складывалось пополам, зарываясь в пыль, выпадало из окон, катилось по булыжной мостовой…

Двое немцев забились в глухую тень, лишь лица плясали бледными кругляшами. Левый вскидывал винтовку, правый свою наводил. Я мягко отшагнул, покидая линию огня, и короткой очередью, в три патрона, снял наводившего, как самого опасного — вражину отбросило, прикладывая к стене, будто распиная. Его «камарад» изготовился выстрелить, вот только там, куда он целился, меня уже не было. Зато приклад ППШ ударил метко, ломая рыжеватому Гансу или Эриху шейные позвонки — мгновенным фото отпечаталась в память россыпь конопушек на бледной щеке.

— Привет Одину, опарыш арийский!

Разворачиваясь и приседая, я увел голову от тычка стволом — неприятель нумер три настолько потерял себя, что, визжа и брызгая слюной, колол воздух дулом «Маузера». А во мне ни страху, ни насмешки — пока уши ловят громы и шорохи битвы, зоркий глаз держит в фокусе немца. Холодный мозг мгновенно прокручивает задачу двух тел — я отбираю винтовку, одновременно подсекая визгуна, ловко перехватываю оружие и жму на спуск — немецкая пуля рвет хозяину кишки, да крошит позвонок.

— Третьим будешь!

Край глаза ухватил штурмовую группу Ходановича — и восторг вылетел из меня торжествующим кличем: огромный старшина ярился истинным демоном, паля с обеих рук, а Лапин вертелся мелким бесом — шарахаясь на грани восприятия, качая маятник, он прореживал строй немцев за баррикадой. Орудуя своим страшным ножом, острым как бритва «Золинген», Герасим кроил фрицев, мгновенным движением распарывая горла.

А вон старшина Панин — ему хватило доли секунды, чтобы проломить череп одному гитлеровцу, обратным движением — другому, перехватить штык-нож и всадить, кому надо…

Вся рота вошла в боевой транс! Посыл от меня разошелся волной, от воина к воину, и теперь уже никому не остановить наш дикий порыв! А я даже не тратил нервные токи на однополчан. Наоборот, они сами как будто подпитывали меня, щедро делясь бойцовским духом, и удесятеряли нашу общую мощь.

Зачистив Первомайскую, мы прорвались на улицу Революции. Следом, паля изо всех стволов, вынеслись «Т-26» и «БТ» — похоже, что и танкистов зацепило! Броня на «бэтушках» хилая, но машины носились и вертелись, исполняя зловещий балет, и снаряды из немецких пушчонок не поспевали за танками. Упал перебитый столб, взрывом вышибло тяжелые двери… Мимо, мимо, мимо!

Угловой дом из камня, выстроенный в три этажа, немцы превратили в опорный пункт — пулеметы трещали злобным хором, заливая перекресток губительным металлом, хлещущим рикошетами от каменных спинок булыжника. «Наши» танки сплотились щитами, прикрывая бойцов, и расстреляли из пушек пулеметчиков. Зачастила «эмга» из подвала напротив — Будаш метнулся, с разгона швыряя бутылки с КС. Попасть в окошко на бегу, будучи в обычном состоянии, красноармеец ни за что не смог бы, а нынче «коктейль Молотова» полыхнул чадно и жарко, глуша надсадные вопли.

— Ходанович! Антонов! Панин! В переулки! Танки — вперед!

Бойцы, перебегая улицу Урицкого замысловатыми зигзагами, втянулись в узкие проходы-ущелья. Качаясь на подвесках, первыми сквозанули танки, экономно работая пулеметами. Башни вертелись, как головы огнедышащих змиев, ошпаривая проемы и провалы осколочно-фугасными «приветами».

Рота остановилась на улице Карла Маркса. Без сил, едва живые, но счастливые, мы засели в особняке, выстроенном до революции местным фабрикантом-старообрядцем. Выбили оттуда немцев — и засели, трясущимися руками роясь в трофейных сухарных сумках.

— Ходанович! Панин! Выставить дозорных!

— Есть! Есть!

— Пулеметчиков за «эмгачи»!

— Понял, товарищ командир!

Я потихоньку унимал бешеный стук сердца, прохаживаясь вдоль полуобвалившейся стены. В горле першило от частого дыхания, а по телу разливалась истома. За дедовским кряхтеньем я скрывал тихое довольство. Удалось! Всё у меня получилось! Уф-ф!

…Пока самые здоровенные, вроде Годунова и Якуша, готовили фронтовой кулеш из пшена, сдобренный картошкой, салом и тушенкой, все прочие набивали голодные рты кнакебротами, «гороховой колбасой» и прочими изысками от вермахта.

Артем подполз ко мне, не стесняясь четверенек.