Полночный прилив

Лес носил следы многолетней вырубки – множество пней, широкие промежутки между деревьями. Сэрен услышала, как Корло за спиной развернулся и зашагал к поляне. Как только вокруг воцарилась тишина, она сразу же пожалела об одиночестве. Нахлынули желания – нездоровые и неприятные. Она уже никогда не почувствует себя чистой – эта истина толкнула ее мысли в противоположную сторону, как будто что-то в ней хотело загрязнить собственную плоть еще больше, до самого предела. А почему бы и нет?

Совсем одна, напуганная сама собой и кипящими внутри нее страстями, Сэрен шла вперед, не разбирая дороги. Все глубже в лес. Пней вокруг, уже совсем прогнивших, было все меньше, палых ветвей и даже целых упавших деревьев – все больше. Вечереющее солнце едва пробивалось сквозь кроны.

Физические повреждения ничего не значили. Не несли никакого смысла. Впрочем, у боли смысл есть, хотя бы в том, что она напоминает: ты еще не умерла. Раз к нормальной жизни возврата нет, следует поискать другие удовольствия. Заботливо их взращивать, учить тело и душу новым радостям, более темным…

На поляне впереди возвышались какие-то фигуры.

Сэрен резко остановилась.

Неподвижные, наполовину вросшие в землю среди высокой травы, отклонившиеся в разные стороны от вертикали. Статуи. Это ведь были земли тартеналов, вспомнила Сэрен. До того, как летерийцы обрушились на окрестные племена. Даже имя города Дреш было тартенальским, как и названия окрестных поселений – Деннера, Лана, Броуса.

Всего пять статуй. Формой напоминают людей, однако настолько изъедены временем, что черт уже почти не различить, от вырезанных в граните глазниц остались лишь неглубокие впадины. Все по пояс в земле – значит, будь они видны целиком, каждая была бы ростом с тартенала. Что-то вроде пантеона, подумала она, но имена и лица соскоблены чередой столетий, прошедших с тех пор, как на лужайке состоялось последнее богослужение.

Летерийцы тогда почти стерли тартеналов с лица континента. Из всех их многочисленных завоеваний это было ближе всего к полному геноциду. Вспомнились строки из исторического трактата, написанного непосредственным свидетелем тех событий: «Они обороняли свои священные города с ужасом, написанным на лицах, словно в случае поражения наружу вырвалось бы нечто чудовищное…». Сэрен огляделась. Ничего – кроме безмерного чувства покинутости и забвения.

На подобные мрачные страницы летерийской истории, как она знала, было принято закрывать глаза. Для культуры, согласно которой летерийцы считались носителями прогресса, дарующими свободу от оков первобытной жизни, изуверских традиций и порочных ритуалов, их как бы не существовало. Летерийцы были избавителями, именем цивилизации освобождавшими несчастные народы от власти жестоких тиранов. То, что летерийцы склоняли их при этом под собственное ярмо, обычно игнорировалось. В конце концов, к успеху и цели вела только одна дорога – вымощенная золотом, поддерживаемая в исправности сборщиками налогов; и пройти по ней были достойны лишь свободные.

Свободные довольствоваться тем, что ничего не меняется. Свободные понять, что от них ничего не зависит. Свободные подвергаться унижениям и эксплуатации. Свободные быть проданными за долги. Свободные стать жертвой насильника.

И познать несчастье. Признавалось естественным, что кто-то движется по дороге успеха быстрей остальных. Что всегда найдутся те, кто способен лишь ползти. Или даже будет отброшен на обочину. В конце концов, законы природы тоже не отличаются мягкостью.

Те, кто поклонялся статуям, умерли, пытаясь их защитить, но жертва была напрасной. Память не хранит верности прошлому, забирая из него лишь то, что требуется в настоящем. Интересно, подумала Сэрен, а у тисте эдур то же самое? Подвергают ли они часть собственного прошлого намеренному забвению, придают ли нелицеприятной правде такую форму, что она превращается в утешительную ложь? Страдают ли от того же самого недостатка, от необходимости переписывать историю, чтобы справиться с глубоко укорененной неуверенностью в себе, той пустотой внутри, которая отдается болезненным эхом собственной ничтожности? Не было ли все летерийское стремление к прогрессу не чем иным, как безнадежной попыткой чего-то достичь, в то время как в глубине души, на инстинктивном уровне всегда существовало смутное понимание, что игра ничего не значит, а победа в ней лишена смысла?

Понимание должно было быть смутным, поскольку ясности достичь нелегко, а летерийцы не любят ничего нелегкого и обычно себя не утруждают. Они предпочитают простейшие эмоции, а сложные рассуждения их либо сердят, либо вызывают подозрения.