Полное собрание рассказов

Озаглавив свое произведение «Зудом», автор по обыкновению схитрил с читателем и заранее предвкушает удовольствие эффекта, зная, что читатель, уже убежденный, что рассказ будет идти о зуде, какой, скажем, человек испытывает под кожей, вдруг, остолбенев, узнаёт, что на самом деле Зуд – имя героя предстоящего повествования. Да, мой герой, Олег Станиславович Зуд, родился в среду, в полдень, похожий на полузаснувшую рыжую львицу… – и опять читатель попал впросак[121], – не львицу, которая бродит по африканскому лесу, а светскую львицу, с волосами цвета «вье бронз»[122]. Зуд родился осенью, в тени берез, похожих на гигантские эвкалипты в окрестностях Архангельской губернии после уборки винограда. Он смутно помнил еще свою мать, – она отчетливо рисовалась ему женщиной. Мать Зуда была консьержкой при местной чайной, а отец Зуда был зуав с берегов реки Кубани, в зеленых волнах которой он потонул без вести с самого же начала, ибо автор совершенно не знал, куда его сунуть. Зуд родился в России, по крайней мере этого страстно хотел автор, но на деле все это было значительно сложнее. При несколько более внимательном рассмотрении обнаруживалось, что Зуд родился не в России, но, как Венера из морской пены, вышел из чтения Пруста и других знатных иностранцев. Рождение его было процессом мучительным, роды были трудные, и в результате родилось не человеческое существо, но род синтетического продукта, гомункулус, – не тип, а, скажем, эрзац-тип. Самое трудное было придать ему какое‐нибудь лицо и заставить говорить и двигаться. Несмотря на все утомительные ухищрения и хлопоты, никакого лица не получалось, на его месте зияла пустота, Зуд жил и умер существом безликим. Все, подчас панические усилия наделить его лицом были бесплодны. Ни кислый вкус во рту, ни мигрени, ни муха, конкретно проглоченная Зудом, когда он зевнул, в пятницу в без пяти минут три, как показывали отстающие на полторы минуты и слегка поцарапанные женские часики, ни все прочие осязательные и конкретные черты делу не помогали. Их обилие свидетельствовало об огромной начитанности, наблюдательности, памяти и настойчивости автора, и все же на месте, где надлежало быть облику Зуда, зияла пустая дыра. «Боюсь, брусничная вода мне не наделала б вреда», вяло сказал Зуд и вдруг, потрясенный, схватился за сердце. Оно бешено колотилось. Он схватился за правый бок. Там тоже колотилось сердце, неторопливо уходя в исхудалые пятки Зуда. Сомнения не было: Кошмаренко, о котором Зуд не мог подумать без ужаса, снова возник из пустоты и пришел его мучить. Да, это был Кошмаренко, Зуд его безошибочно узнал. Как и в школьные годы, навалившись на Зуда, он кусал его в разные места. Со стоном Зуд перевернулся и лег ничком, но Кошмаренко мгновенно очутился у него на спине и, проговаривая: «Так‐то, брат Миша», – продолжал кусать его в разные места. Весь искусанный, Зуд стал катиться в пропасть, в сизом тумане проплыли перед ним образы зуава и консьержки, прошумели раскрытыми веерами пальмы родного Севера, улыбнувшись, поманили лозы архангельского винограда, – и новые, еще не надеванные белые только что купленные Зудом туфли выползли из‐под дрогнувшей кровати, тихо поднялись в воздухе и, перелетев через сквер, рядышком аккуратно встали в витрине магазина, у дверей которого стоял толстый француз, странно похожий на Кошмаренко. Француз улыбнулся дьявольской улыбкой и что‐то сказал.

2

Покупка сардинки нэпманом

Покупка сардинки состоялась при обстоятельствах довольно ясных, гораздо загадочнее были обстоятельства, сопровождавшие гибель сардинки. Обстоятельства эти Яков Абрамович до сих пор считает мистической случайностью. Яков Абрамович Нэпман родился в Одессе. Он очень любил сардинку. Но полюбил он ее не в Одессе, а на острове Сардиния, где он очутился по делам, намереваясь закупить партию оливкового масла. Сардинка была дочь старого сардинца, скряги Винченцо. Ее звали Аннунциата[123]. Когда, по заключении сделки, Аннунциата внесла на подносе флягу розово-изумрудного вина и волосы ее, смазанные оливковым маслом, заблестели, как черный бок вспотевшего вороного коня, Нэпман в нее влюбился, и сардинка могла только беспомощно развести руками перед страстью Нэпмана. Но старый скряга Винченцо смекнул, что из Нэпмана можно выжать деньги. «Нет!», сказал он, и только тогда, когда Нэпман, под предлогом задатка под будущую партию оливкового масла, которую хитрый Винченцо обязался доставить Нэпману, «когда этого захочет Святая Дева», что в переводе с сардинского означало «после дождичка в четверг», выложил на стол американскую валюту, – только тогда Винченцо дал согласие на их брак. Так Нэпман в некотором смысле купил сардинку. Уже берега Сардинии скрылись в тумане[124], когда Нэпман и сардинка подошли к буфетной стойке. Буфетчик гостеприимным жестом указал Нэпману на сэндвичи… Взглянув на сэндвич, Нэпман поморщился и сказал: «О нет, я терпеть не могу сардинки…»

«Что ты сказал, милый?» – ледяным голосом сквозь скрежещущие зубы произнесла Аннунциата.