Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Онъ слишкомъ былъ твердо хорошій, искренній человкъ, чтобъ промнять свою гордость, основанную на старомъ род честныхъ и образованныхъ людей, на человчномъ воспитаніи, на честности и прямот, на этотъ пузырь гордости какого то выдуманнаго новаго либерализма. Его врное чутье тотчасъ показало ему ложь этаго утшенья, и онъ слишкомъ глубоко презиралъ ихъ. Оставались дти, ихъ было двое. Но и дти росли одни. Никакія Англичанки и наряды не могли имъ дать той среды дядей, тетокъ, крестной матери, подругъ, товарищей, которую имлъ онъ въ своемъ дтств. Оставалось чтоже? Чтоже оставалось въ этой связи, названной бракомъ? Оставались одни животныя отношенія и роскошь жизни, имющія смыслъ у лоретокъ, потому что вс любуются этой роскошью, и не имющія здсь смысла. Оставались голыя животныя отношенія, и другихъ не было и быть не могло. Но еще и этаго мало, оставался привидніе Михаилъ Михайловичъ, который самъ или котораго судьба всегда наталкивала на нихъ, Михаилъ Михайловичъ, осунувшійся, сгорбленный старикъ, напрасно старавшійся выразить сіяніе счастья жертвы въ своемъ сморщенномъ лиц. И ихъ лица становились мрачне и старше по днямъ, а не по годамъ. Одно, что держало ихъ вмст, были ж[ивотныя] о[тношенія]. Они знали это, и она дрожала потерять его, тмъ боле что видла, что онъ тяготился жизнью. Онъ отскнулся. Война. Онъ не могъ покинуть ее. Жену онъ бы оста[вилъ], но ее нельзя было.

Не права ли была она, когда говорила, что не нужно было развода, что можно было оставаться такъ жить? Да, тысячу разъ права.

Въ то время какъ они такъ жили, жизнь Михаила Михайловича становилась часъ отъ часу тяжеле.[116] Только теперь отзывалось ему все значеніе того, что онъ сдлалъ. Одинокая комната его была ужасна. <Одинъ разъ онъ пошелъ въ комитетъ миссіи. Говорили о ревности и убійств женъ. Михаилъ Михайловичъ всталъ медленно и похалъ къ оружейнику, зарядилъ пистолетъ и похалъ къ[117] ней.>[118]

Одинъ разъ Татьяна Сергевна сидла одна и ждала Балашева, мучаясь ревностью. Онъ былъ[119] въ театр. Дти легли спать. Она сидла, перебирая всю свою жизнь. Вдругъ ясно увидала, что она погубила 2-хъ людей добрыхъ, хорошихъ. Она вспомнила выходы – лоретка – нигилистка – мать (нельзя), спокойствіе – нельзя. Одно осталось – жить и наслаждаться.[120] Другъ Балашева. Отчего не отдаться, не бжать, сжечь жизнь. Чмъ заболлъ, тмъ и лчись.

Человкъ пришелъ доложить, что пріхалъ Михаилъ Михайловичъ.

– Кто?

– Михаилъ Михайловичъ желаютъ васъ видть на минутку.

– Проси.

Сидитъ у лампы темная, лицо[121] испуганное, непричесанная.

– Я… вы я… вамъ…

Она хотла помочь. Онъ высказался.

– Я не для себя пришелъ. Вы несчастливы. Да, больше чмъ когда нибудь. Мой другъ, послушайте меня. Связь наша не прервана. Я видлъ, что это нельзя. Я половина, я мучаюсь, и теперь вдвойн. Я сдлалъ дурно. Я долженъ былъ простить и прогнать, но не надсмяться надъ таинствомъ, и вс мы наказаны. Я пришелъ сказать: есть одно спасенье. Спаситель. Я утшаюсь имъ. Если бы вы поврили, поняли, вамъ бы легко нести. Что вы сдлаете, Онъ самъ вамъ укажетъ. Но врьте, что безъ религіи, безъ надеждъ на то, чего мы не понимаемъ, и жить нельзя. Надо жертвовать собой для него, и тогда счастье въ насъ; живите для другихъ, забудьте себя – для кого – вы сами узнаете – для дтей, для него, и вы будете счастливы. Когда вы рожали, простить васъ была самая счастливая минута жизни. Когда вдругъ просіяло у меня въ душ… – Онъ заплакалъ. – Я бы желалъ, чтобы вы испытали это счастье. Прощайте, я уйду. Кто-то.

Это былъ онъ. Увидавъ Михаила Михайловича, поблднлъ. Михаилъ Михайловичъ ушелъ.

– Что это значитъ!

– Это ужасно. Онъ пришелъ, думая, что я несчастна, какъ духовникъ.

– Очень мило.

– Послушай, Иванъ, ты напрасно.

– Нтъ, это ложь, фальшь, да и что ждать.

– Иванъ, не говори.

– Нтъ, невыносимо, невыносимо.

– Ну постой, ты не будешь дольше мучаться.

Она ушла. Онъ слъ въ столовой, выпилъ вина, съ свчей пошелъ къ ней, ея не было. Записка: «будь счастливъ. Я сумашедшая».

Она ушла. Черезъ день нашли[122] подъ рельсами тло.

Балашевъ ухалъ въ Ташкентъ, отдавъ дтей сестр. Михаилъ Михайловичъ продолжалъ служить.[123]

* № 4 (рук. № 5).

NN

Старушка Княгиня Марья Давыдовна Гагина, пріхавъ съ сыномъ въ свой[124] московскій домъ, прошла къ себ на половину убраться и переодться и велла сыну приходить къ кофею.

– Чьи же это оборванные чемоданы у тебя? – спросила она, когда они проходили черезъ сни.

– А это мой милый Нерадовъ – Костя. Онъ пріхалъ изъ деревни и у меня остановился. Вы ничего не имете противъ этаго, матушка?

– Разумется, ничего, – тонко улыбаясь, сказала старушка, – только можно бы ему почище имть чемоданы. Что же онъ длаетъ? Все не поступилъ на службу?

– Нтъ, онъ[125] земствомъ хочетъ заниматься. А хозяйство бросилъ.

– Который это счетъ у него планъ? Каждый день новенькое.

– Да онъ все таки отличный человкъ, и сердце.

– Что, онъ все такой же грязный?