Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Перебирая мысленно все то, чмъ она пожертвовала для него, – и положеніе и несчастіе добраго Алекся Александровича и сына, о которомъ она не могла вспомнить безъ слезъ, сводя съ нимъ свои счеты, она боле и боле чувствовала его неправоту[1786] и жестокость. Разлюбить ее и полюбить другую тогда, когда она всего лишилась для его любви. И онъ еще имлъ духъ[1787] упорно съ нею, убитою и несчастною, бороться, отстаивая какую то свою мужскую свободу. То мучительное состояніе ожиданія, которое она между небомъ и землею прожила въ Москв, ту медленность и нершительность Алекся Александровича, которая такъ томила ее, она приписывала тоже ему. «Если бы онъ любилъ, онъ бы понималъ всю тяжесть моего положенія и давно кончилъ это».[1788] Въ томъ, что она жила въ Москв, а не въ деревн, онъ же былъ виноватъ. «Онъ не могъ жить зарывшись въ деревн, какъ я того хотла. Ему необходимо было общество, и онъ поставилъ меня въ это ужасное положеніе, тяжесть котораго онъ не хочетъ понимать». Она знала, что упреками ему[1789] она только удаляется отъ своей цли,[1790] и она пыталась удерживаться, но онъ уже такъ много былъ виноватъ передъ нею въ ея глазахъ, что она не могла быть съ нимъ естественна: она или очевидно удерживалась или начинала невольно противурчить ему, упрекать его по первому попавшемуся предлогу и вступала съ нимъ въ борьбу, въ которой онъ оставался почти всегда побдителемъ и потому еще боле виноватымъ въ глазахъ ея. Даже т рдкія минуты нжности, которыя наступали между ними, не успокоивали ее: въ нжности его теперь она видла оттнокъ спокойствія, увренности, которыхъ не было прежде и которыя раздражали ее.

Вронскій съ своей стороны никакъ не могъ понять, для чего она отравляла[1791] ихъ и такъ тяжелую жизнь[1792] и для чего наказывала, мучала его, пожертвовавшаго столькимъ для нея и продолжавшимъ быть ей на дл и въ мысляхъ вполн врнымъ.[1793] Онъ не могъ простить себ и ей ту ошибку, въ которую она увлекла его, – соединиться вн брака.

Онъ теперь только понялъ всю тяжесть этаго положенія для него, честнаго и деликатнаго человка. Она практически была въ его власти, но эта самая беззащитность ее, ея слабость давали ей огромную власть надъ нимъ. И она злоупотребляла этой силой своей слабости. «Я твоя любовница. Ты можешь бросить меня». Она даже говорила ему это. Это было страшное оружіе въ ея рукахъ, и она была неправа, употребляя его для борьбы съ нимъ, которой она искала теперь какъ будто нарочно, чтобы искушать его и отравлять ему жизнь. Въ столкновеніяхъ съ нею онъ во всемъ готовъ былъ покориться и покорялся ей, но не въ той борьб, на которую она вызывала eго. Онъ не могъ уступить ей тамъ, гд дло шло о всей его жизни. Нельзя было понять хорошенько, чего она требовала; то это было совершенно невозможное, какое-то смшное (ridicule) отрченіе отъ всхъ интересовъ жизни, то какое то вчно влюбленное присутствованіе при ней, которое ему становилось противно, потому что оно требовалось отъ него. Хотя и нсколько разъ онъ говорилъ себ, что она жалка въ своемъ положеніи и больна, и надо быть сколько возможно мягкимъ и уступчивымъ къ ней, онъ забывалъ это намреніе, какъ только вступалъ въ отношенія съ ней.[1794] Его раздражала ея несправедливость и увренность въ сил своей слабости, и онъ становился въ положеніе отпора и часто, вызываемый ея неразборчивыми оскорбительными нападками, самъ раздражался и говорилъ ей то,[1795] чего бы не долженъ былъ говорить ей, помня ея зависимость. Кром того, это очевидное теперь для него желаніе постоянно физически нравиться ему, кокетство съ нимъ, забота о позахъ, о туалетахъ, вмсто того чтобы привлекать, странно охлаждали его къ ней,[1796] отталкивали даже.

XXIV.

[1797]Анна была одна дома и во всхъ подробностяхъ передумывала выраженія вчерашняго жестокаго разговора; какъ и всегда, она[1798] долго не могла вспомнить того, съ чего началась ссора: только самыя жесткія слова, когда поводъ уже былъ забытъ, живо, со всми подробностями выраженія его лица представлялись ей.

Но нынче она была въ хорошемъ, справедливомъ расположеніи духа и хотла разобрать все дло[1799] и хладнокровно обсудить и найти свою вину, если она была, съ тмъ, чтобы признаться въ ней. Возвращаясь все назадъ отъ оскорбительныхъ словъ спора къ тому, что было имъ поводомъ, она добралась наконецъ до начала разговора и была такъ удивлена тмъ, что было началомъ всего, что долго не могла врить. Но дйствительно это было такъ. Началось все съ того, что за обдомъ, при Яшвин, который, пріхавъ въ Москву, жилъ у нихъ, Вронской сказалъ, что онъ завтра детъ обдать къ Бринку, на Воробьевы горы.