Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Вліяніе живыхъ еще развалинъ, уцлвшихъ отъ разрушенія остатковъ старой Римской образованности, на новорождающуюся образованность Запада — было всеобъемлющее. Проникая въ самое основное строеніе общественныхъ отношеній, въ законы, въ языкъ, въ нравы, въ обычаи, въ первое развитіе наукъ и искусствъ Европейскихъ, древній Римъ долженъ былъ поневол сообщить боле или мене всмъ отношеніямъ Западнаго человка тотъ особенный характеръ, которымъ самъ онъ отличался отъ другихъ народовъ; и этотъ особенный характеръ всей совокупности отношеній, окружающихъ человка, по необходимости, долженъ былъ проникнуть въ самый, такъ сказать, внутренній составъ его жизни, переобразовывая боле или мене вс другія вліянія, согласно своему господствующему направленію.

Потому, главная особенность умственнаго характера Рима должна была отразиться и въ умственной особенности Запада. Но если мы захотимъ эту господствующую особенность Римскаго образованія выразить одною общею формулою, то не ошибемся, кажется, если скажемъ, что отличительный складъ Римскаго ума заключался въ томъ именно, что въ немъ наружная разсудочность брала перевсъ надъ внутреннею сущностью вещей. Этотъ характеръ, очевидно, представляетъ намъ общественный и семейный бытъ Рима, логически и нераскаянно уродовавшій естественныя и нравственныя отношенія людей, по вншней букв случайно выразившагося закона. Тотъ же характеръ представляетъ намъ и поэзія Римлянъ, работавшая надъ художественнымъ усовершенствованіемъ вншнихъ формъ чужаго вдохновенія. То же представляетъ намъ ихъ языкъ, задавившій, подъ искусственною стройностію грамматическихъ конструкцій, естественную свободу и живую непосредственность душевныхъ движеній. Тотъ же характеръ видимъ мы въ самыхъ знаменитыхъ законахъ Римскихъ, гд стройность вншней формальности доведена до столь изумительнаго логическаго совершенства, при изумительномъ тоже отсутствіи внутренней справедливости. То же наружное сцепленіе мыслей на счетъ внутренней, живой полноты смысла представляетъ намъ и религія Римская, за вншними обрядами почти забывшая ихъ таинственное значеніе, — Римская религія, — это собраніе всхъ разнородныхъ, даже противорчащихъ другъ другу божествъ языческаго міра, наружно совмщенныхъ, внутренно разнорчащихъ, въ то же время логически соглашенныхъ въ одно символическое поклоненіе, гд подъ покрываломъ философской связи скрывалось внутреннее отсутствіе вры. Тотъ же характеръ разсудочнаго направленія замчаемъ мы и въ нравахъ Римскихъ, гд такъ высоко цнилась вншняя дятельность человка, и такъ мало обращалось вниманія на ея внутренній смыслъ; гд гордость была добродтелью; гд личное логическое убжденіе каждаго было единственнымъ руководствомъ его дйствій; гд, потому, каждая личность сознавала себя не только за нчто особое, но и за нчто отличное отъ другихъ личностей, и не понимала къ нимъ иныхъ отношеній, кром отношеній, логически выведенныхъ изъ наружныхъ условій жизни. Потому, Римлянинъ не зналъ почти другой связи между людьми, кром связи общаго интереса; другаго единства, кром единства партіи. Самый патріотизмъ Римлянина — безкорыстнйшее чувство, до котораго онъ могъ достигнуть, — былъ для него не тмъ, чмъ онъ былъ для Грека. Онъ не любилъ дыма отечества; даже дымъ Греческаго очага былъ для него привлекательне. Онъ любилъ въ отечеств интересъ своей партіи и т`o особенно, что оно ласкало его гордость. Но непосредственное, общечеловческое чувство было почти заглушено въ душ Римлянина. Относительно же согражданъ своихъ понималъ онъ себя почти такъ же, какъ его великій Римъ понималъ себя относительно другихъ городовъ, его окружавшихъ; равно готовый на союзъ и на войну, онъ ршался на то или другое по указанію разсчета, постоянно слушая внушенія той страсти, которая обыкновенно господствуетъ внутри ума сухо-логическаго и корыстно-дятельнаго: я говорю о страсти преобладанія надъ другими, которая въ душ Римлянина занимала то же мсто, какое въ душ сочувственнаго Грека занимала страсть безразсуднаго славолюбія. Однимъ словомъ, во всхъ особенностяхъ Римскаго человка, во всхъ изгибахъ умственной и душевной дятельности, видимъ мы одну общую черту, что наружная стройность его логическихъ понятій была для него существенне самой существенности, и что внутреннее равновсіе его бытія, если можно такъ выразиться, сознавалось имъ единственно въ равновсіи разсудочныхъ понятій или вншней формальной дятельности.