Полное собрание творений. Том II. Письма

Другие мои обвинители много разумнее и несравненно несчастнее – это софисты. Они хотели бы добиться славы в этой сфере[592], но благая судьба не дает им для этого сил. Ты знаешь, что некоторые из них были ограблены налоговыми органами [– и потому занялись теологией], другие же были убеждены каким-либо несчастьем – и стали философствовать в середине жизни, да и самое их философствование сводится к тому, чтобы платонически призывать богов в свидетели своих утверждений и отрицаний[593], – их тень быстрее изречет должное, чем они. И, однако, сколь же велико их притворство! Ах, сколь надменны они, насупив брови[594], запустив руку за бороду, так чтобы она чуть выступала, они выглядят значительнее, чем Ксенократ[595] на портретах! И вот они удостаивают нас законополаганием: законы полагаются (конечно же, к немалой их выгоде), препятствуя всякому человеку, знающему что-либо хорошее, явить себя; ибо если обнаружится философ, умеющий говорить, считают они, то это будет опровержением их жизненной позиции – сами-то они желали бы, скрывшись за маской, блистать в лучах славы, переполняясь мудростью.

Вот каковы два вида людей, бранящих меня за то, что я не занимаюсь ничем достойным: одни порицают меня за то, что я не несу такой же вздор, что и они; другие же – за то, что уста мои не затворены, и язык мой не как у них, не язык быка. Мое сочинение – это ответ им: возражение крику одних и молчанию других. Да, оно обращено против последних – безмолвствующих и завистливых (как изящно это смотрится, ты можешь себе представить!), однако нам удалось разоблачить также и первых. В этой работе я стремился и подать пример, и восхвалить широкую образованность[596]. Вместо того чтобы опровергать обвинения в мой адрес, я отыскивал их еще и еще [всецело соглашаясь с ними], чтобы сильнее огорчить своих хулителей. Дойдя до выбора образа жизни, мое сочинение восхваляет философию как наифилософичнейший образ жизни, который как раз и следует избирать: каковым же его следует полагать – об этом спроси мою книгу. В конце присутствует даже апология книжных сундучков, поскольку обвинялись также и они, как хранящие книги не выправленные – даже от этого не удержались мои Телхины![597]

Если каждое [рассуждение] занимает подобающее ему место в строю [речи], всё появляется в нужное время, если основания каждой из тез трактуемого справедливы, само произведение разделено на главы (как в божественном Федре– книге, написанной Платоном обо всех видах Красоты), если всё устроено так, что устремляется к единой намеченной цели, если убеждающие моменты лишь проскальзывают в кажущейся небрежности изложения, если (как в таких случаях и бывает) из убеждений происходит доказательство и становятся очевидными взаимосвязи, – всё это [, если оно появляется,] может быть даром как искусства, так и природы[598]. Однако тот, кто благодаря постоянным упражнениям не оставляет себя нетренированным для того, чтобы видеть божественный лик, скрытый под гнусной личиной – как и в случае с изделиями афинских ремесленников, заключавших изображения Афродиты, Харит и другой божьей красоты в статуэтки силенов и сатиров[599], – такой человек не преминет заметить, что мое творение раскрывает священные догматы, сокрытые от взгляда других людей, как нечто чрезмерное и кажущееся простодушно рассеянным в речи. Ибо как охлаждающие влияния Луны чувствуют лишь больные эпилепсией, так и просвещение от озарений Ума воспринимают лишь те, кто содержит свои умные очи в здравии[600], чтобы Бог возжег [в них] родственный свет – свет, которым умно мышление, а умопостигаемое есть причина умопостижения: также ведь и в дольнем мире свет соединяет зрение с цветом – при отсутствии света способность видеть не обретает никакой действительности, даже и в присутствии цвета.

Ждем твоего суждения обо всем этом. Если ты решишь, что этому произведению следует дать ход, я предоставлю его ораторам и философам: первые сумеют им насладиться, вторые извлечь пользу – в любом случае, только если сила твоего суждения его не осудит. Если же работа эта не покажется тебе достойной слуха Эллинов[601], и ты вместе с Аристотелем предпочтешь истину, а не друга[602], то мой труд будет скрыт непроглядной глубокой тьмой, так что людям не останется даже упоминания о нем. Вот что об этом.