Полное собрание творений. Том II. Письма

В такое вот трагикомическое действо увлекло нас божество, а я описал его сейчас тебе. Знаю, что писать больше, значит выйти за пределы эпистолярного жанра, но как при встрече, так и в письме я не могу насытиться общением с тобой, а вместе с тем я только что не имел и надежды на будущий разговор, теперь же, когда я имею возможность, не могу не предаться этой роскоши. Впрочем, приладив это письмо к дневнику, который стараюсь вести, я смогу припомнить [когда-нибудь] многие дни.

Будь здоров. Того же и сыну твоему Диоскору с его матерью и бабушкой, которых я люблю и считаю сестрами. Приветствуй поцелуем философа – достойнейшую и боголюбезнейшую [Гипатию], а также и тот счастливый хор, который наслаждается ее божественным пением[672], и, особенно, святейшего отца Теотекна, и друга нашего Афанасия[673]. Что же до единодушного с нами Гая, то знаю, что ты, как и я, полагаешь его нашим родственником. Кроме названных, приветствуй также удивительного Феодосия грамматика, который, будучи прорицателем, скрывал это от нас (он знал будущее, отказываясь от своего горячего желания путешествовать с нами) – все равно люблю его и целую. Ты же – не мореходствуй никогда! Но если все же решишься, никогда не делай этого при убывающей Луне[674].

76 (105). Брату [675]

Я был бы безумен, если бы не был весьма и весьма благодарен птолемаидцам за то, что они почтили меня куда более, чем я сам[676]. Однако смотреть нужно не на величину милости, которую они мне оказывают, но на мою способность ее воспринять. Ибо воспринимать едва ли не божественные почести, будучи человеком, – это, конечно, немалое утешение для того, кто вполне заслужил, чтобы их ему воздавали. Однако тот, кто воспринимает их, во многом не будучи их достоин, простирает в будущее горькие надежды. Не вчера и не третьего дня, но с самого начала стал я бояться «почестей, оказываемых людьми, несмотря на мои грехи перед Богом»[677].

Познавая себя, я нахожу себя во всех отношениях несовершенным и не соответствующим значимости священства. Потому я расскажу тебе о волнениях души моей: никому другому ведь не могу об этом рассказать, кроме тебя – о, возлюбленный друг моего детства. Тебе пристало быть причастным моим заботам, ночным бодрствованиям и дневным сомнениям, как добиться того или иного блага и как избежать того или иного зла. Послушай же, как у меня обстоят дела (впрочем, по большей части ты, наверное, и так знаешь).

В прошлом я взял на себя малую ношу и, как мне кажется, неплохо справлялся с ней до сего дня – это была философия. Благодаря же славе, что я ни в чем против философии не погрешил, некоторые стали восхвалять меня. Эти люди, не умеющие судить о способностях души, находят меня теперь достойным понести куда больший, нежели философия, груз [священства]. Я боюсь, что если, став надменным, восприму эту честь, то согрешу двояко: и пренебрегу философией, и не смогу возвыситься до чести [священства].