Полное собрание творений. Том II. Письма

Взгляни на это дело и вот каким образом. При любых обстоятельствах я делю свое время между забавами и вещами серьезными[678], занимаясь вещами серьезными, я обособляюсь и более всего предан вещам божественным; развлекаясь же, я отдаю себя всем. Ты знаешь, что я, когда поднимаю голову от книг, склоняюсь ко всяческим развлечениям, но при всем том остаюсь непричастным политическим интересам – и по своей природе, и по своему произволению[679]. Муж же священнодействующий должен быть божествен и ко всякому развлечению по-божьему непреклонен. Тысяча глаз следит за тем, чтобы он следовал своим принципам: в этом мало или вовсе нет никакой пользы для всякого, кто не подготовлен для [постоянного] пребывания в уме и отказа от какого бы то ни было наслаждения. И относительно Бога [священник] не остается частным лицом, но должен принадлежать всем, ибо – как законоучитель – он должен возглашать предписания закона. Вместе со всеми ему самому следует исполнять всем предписанное и либо одному исполнять дела, предписанные всем, либо одному подвергаться всевозможным обвинениям. Как же – не обладая благовеличием душевным и совершенной властью – возможно вынести толикий груз забот, как не утопить [в пучине моря житейского] ум, глядя свысока, как угасает в душе божественная ее часть, притом, что священник ангажирован всевозможнейшими занятиями? Я знаю, что некоторые обладают такой силой, и превозношу их природу, считаю их истинными людьми Бога[680], ибо – заботясь всецело о делах человеческих – они не оказываются отсеченными от божественного. Что до меня, то я знаю, что когда я спускаюсь в город и когда поднимаюсь из него, оказываюсь окутан заботами, тянущими меня к земле и пятнающими нечистотой. Не могу сказать, сколько именно [город дает мне] этой грязи, ибо она добавляется к прежней скверне, причем небольшая толика, прибавляясь, увеличивает ее весьма и весьма. Сила – не мое; нет и внутреннего здоровья, позволяющего противиться внешнему; да и угрызений совести я не способен снести. Кто бы меня о чем ни спросил, я отвечаю ясно и определенно: священник должен быть во всем незапятнан, в высшей степени свободен от всякой скверны, ибо он снимает бесчестие других.

И вот еще что должен я затронуть в письме, которое хоть и обращено к брату, но будет так или иначе иметь много читателей (потому я его главным образом и продиктовал). При любом обороте дел – я хочу это ясно показать всем – я не буду виновен ни перед Богом, ни перед людьми и, самое главное, перед отцом Феофилом. Ибо, делая сегодняшнюю ситуацию предметом публичного обсуждения и предоставляя Феофилу возможность первым о нас высказаться, – в чем я могу быть обвинен?

Итак, у меня есть жена, которую мне дали Бог, закон и святая рука Феофила. Говорю всем и всех призываю в свидетели: я никогда с ней не расстанусь[681] и не буду жить с ней тайно, как прелюбодей (ибо это величайшее кощунство и беззаконие), но желаю и молюсь о том, чтобы иметь в будущем много хороших детей[682]. Об этом не должен быть в неведении владыка, собирающийся возложить на меня руки: он должен узнать об этом от наших друзей Павла и Дионисия[683], которых народ, я слышал, выбрал послами.

И вот еще что Феофил должен не то, чтобы знать, но помнить. Скажу об этом пространно, ибо, по сравнению с этим, все остальное может показаться незначительным. Очень трудно – если только не вообще невозможно – поколебать догматы, положенные [в душе] посредством научного знания[684]. Ты знаешь, что философия часто противостоит догматам толпы. Разумеется, я никогда не поверю в то, что душа возникла после тела[685]. Не стану утверждать, что космос [в целом] и его части одновременно погибают[686]. Что же до заболтанного толпой[687] воскресения – я считаю его чем-то священным и неизреченным, и отнюдь не разделяю представлений о нем большинства. Философский ум, устремленный к созерцанию истины, конечно, допускает использование вымысла, ибо свет так же относится к истине, как глаз[688] к бельму[689] – глаз, болеющий от избытка света. Больному глазу полезна тьма, а вымысел полезен народу; истина причиняет вред тому, у кого недостаточно сил, чтобы простереть взгляд к лучистой ясности Истинно Сущих. Если законы нашего священства допускают вышеизложенный подход, я готов заняться священнослужением. Во внутреннем я философ, во внешнем – филомиф[690]; я готов учить [народ, опираясь на мифы], но не самому переучиваться, оставаясь при тех понятиях[691], которые имел прежде. Если же законы [нашего священства] предполагают, что священник сам должен опроститься и принять мнение народа, – что ж, раньше, чем кто бы то ни было заинтересуется мной, я открыто свидетельствую всем о моих взглядах. Как относятся друг к другу народ и философия? В вопросах божественного [философу] надлежит безмолвствовать, толпа же требует от нас совсем другого. И прежде и сейчас часто говорил и говорю: нет мудрости ни в том, чтобы без необходимости оспаривать другого, ни в том, чтобы позволять спорить с собой.