Польша в советском блоке: от «оттепели» к краху режима

Кроме того, Колаковский должен был еще раз объясниться по поводу встречи с кардиналом С. Вышиньским, а также дать разъяснение относительно некоторых положений своей статьи 1956 г., которая не была допущена к печати, и оправдаться насчет своего заявления в исполком первичной парторганизации философского факультета, где декларировалось право на свободу слова (партфункционер ловил Колаковского на том, что мнение свое он делал всеобщим достоянием, хотя сам же говорил лишь о внутрипартийном плюрализме). Вопрос ставился ребром: «Солидаризируется ли Колаковский с политикой партии? Лоялен ли он партии? Хочет ли он бороться в ее рядах за воплощение общих целей? Чувствует ли себя связанным партийной дисциплиной или же воспринимает партию только как базу для своей деятельности?» При этом членам ЦКПК предписывалось в самом начале разговора заверить философа, что вызов его в ЦК не связан с исследовательской и научной деятельностью Колаковского, которую очень ценят в партийных кругах[417].

Беседа состоялась 15 февраля 1966 г. К пятерке членов ЦКПК присоединилось еще двое: заместитель председателя Центрального совета профсоюзов Пётр Гаевский (старый социалист, почти ровесник Новака, сделавший до войны большую карьеру в профсоюзном движении) и заведующий Отделом науки и просвещения ЦК Зенон Врублевский (самый молодой из присутствовавших членов ЦКПК, всего на семь лет старше Колаковского; всю жизнь занимал посты на ответственных участках «идеологического фронта» — был руководителем Отдела пропаганды и Отдела прессы и издательств ЦК, а также возглавлял Жешувский и Варшавский парткомы).

К сожалению, в протоколе не указано, кто именно задавал те или иные вопросы. В целом разговор проходил по плану, составленному Ковальским. Сначала очень долго философа допрашивали насчет его участия в защите Куроня, Модзелевского и Миллера. Эта часть беседы ярко выявила разницу в подходах между представителями правящей элиты и Колаковским: первые напирали на партийную дисциплину и интересы социалистического строя, второй поднимал на щит права человека. Надо признать, что членам партийного синедриона не раз удавалось загнать Колаковского в угол, указывая на явно антигосударственные лозунги Куроня и Модзелевского, однако философ вновь и вновь повторял, что всего лишь составил экспертное заключение, не разделяя при этом воззрений обоих диссидентов, да и не будучи с ними хорошо знаком («Открытое письмо к партии», за которое судили Куроня и Модзелевского, было запрещено к распространению). На прямой вопрос, почему Колаковский не высказал своих претензий парторганизации, а вместо этого подключился к защите обвиняемых, философ простодушно ответил: «Мне просто не пришло это в голову», и добавил, что составление экспертного заключения было инициативой адвокатов, обратившихся к нему за помощью.

Между тем, произошел любопытный обмен мнениями по поводу исполнения возле здания суда «Интернационала». Спрошенный, не считает ли он это неуместным, философ, казалось бы, дал решительный отпор своим оппонентам: «Было бы очень печально, если бы людей делили по принципу исполнения „Интернационала“». Однако он не учел, что имеет дело с людьми, которые тоже когда-то исполняли «Интернационал» при похожих обстоятельствах. И сразу получил отповедь: «На довоенных судебных разбирательствах мы пели „Интернационал“, показывая наш протест против буржуазии. Если на процессе в народном суде поется „Интернационал“, это однозначный жест. Это — голос рабочего класса против данного государства».