Польская Сибириада

Еще в Канске узнал Корчинский, что такое эти тайшетские ГУЛАГи. Заключенные были заняты в основном на производстве деревянных шпал для железной дороги. Там же эти шпалы пропитывали. В общих словах это сводилось к тому, что сходящие с пилорамы шпалы для усиления их прочности, стойкости против влаги и гниения пропитывали специальной смесью креозота, дегтя и керосина. При длительном контакте это была смертоносная смесь даже для здоровых людей, а что говорить об изголодавшихся заключенных, работающих без какой-либо профилактической защиты. Ядовитые испарения поражали дыхательные пути, оседали в легких, в глазах, окрашивали кожу и пропитывали не только одежду, но все человеческое тело, как губку, невыносимым неистребимым смрадом. Из Канска их этапировали. Куда? Этого заключенному никогда не сообщали. Но когда они вышли из вагона, по специфическому запаху поняли, что они в Тайшете.

Несколько месяцев работали они с Лютковским на пропитке железнодорожных шпал ядовитой испаряющейся смазкой. Этого хватило, чтобы они сами пропитались этим смрадом на всю жизнь. А у Лютковского развилась скоротечная чахотка. Парень умирал в страшных мучениях. Плевал кровью, заживо гнил, как сжираемый цингой «доходяга».

Когда Корчинский после амнистии добрался до Калючего, он уже не застал там никого из семьи Владека. Всех унес тиф. Не застал он и Бялеров. Жена Бялера умерла, а старика вместе с остальными польскими евреями куда-то вывезли из Калючего. Впрочем, что он мог сказать Бялеру о судьбе его дочери, Цини? Их разделили еще в канской тюрьме. Что теперь с ней? Циня была девушкой редкой красоты и ума. «Я виноват, я, что детей в эту геенну вверг!» Совесть не давала покоя. Что с Циней? Только бы ее не постигла судьба Владека Лютковского…

Тюремная больница в Канске считалась далеко не самой худшей среди подобных заведений. Если заключенному посчастливилось сюда попасть, он даже мог рассчитывать на отдельную койку, чистое постельное белье и неплохое питание. Врачебная опека тоже была на уровне, поскольку в Канск по этапу попадали осужденные врачи разных специальностей.

Циня — Целина Бялер попала в канскую больницу прямо с доставивших ее из Калючего арестантских саней с диагнозом «тяжелое воспаление легких». У нее держалась высокая температура, она теряла сознание, металась в бреду, кричала. Придя в себя, Целина увидела склонившееся над ней лицо пожилого седого человека с толстыми стеклами очков на носу. По белому халату и стетоскопу догадалась, что это доктор. И не ошиблась. Как она позже узнала, звали его Исаак Левин, профессор-терапевт, осужденный в ходе сталинских репрессий в Ленинграде после убийства Кирова.

— Не спим уже? Хорошо, хорошо… Ну, проверим пульс, простучим легкие, послушаем, что нам скажет сердце. Так… Хорошо, хорошо… Ну, кажется, худшее за нами. Теперь попрошу вас много спать, отдыхать. Все будет хорошо.

Доктор Левин появлялся возле ее постели ежедневно. На утреннем обходе его сопровождала надзирательница отделения, гренадер-баба, неразговорчивая и грубая. Санитарками и няньками здесь служили заключенные. Целина чувствовала, что доктор относится к ней с особой заботой. Она поправлялась, пробовала даже вставать с постели.

— Лежи, дура, — обругала ее соседка по палате, заключенная. Ей сделали операцию на желудке, похоже, у нее был рак, потому что она страшно мучилась, ночами корчилась от боли. — Лежи, глупая, пока они тебя сами с койки не стащат. Плохо тебе тут? Ты видно «фраерша». Ой, Боже, Боже! Я этой боли больше не вынесу, а эта блядь, надзирательница, капли морфия для умирающего человека жалеет.

Для более подробного осмотра доктор Левин вызывал выздоравливающих к себе в кабинет. Целину вызвал неожиданно, был в тот день с ней подчеркнуто сух, даже строг. Осматривал ее долго, тщательно. Что-то бормотал себе под нос. Прервал осмотр и отправил санитарку за чем-то в другое отделение. Когда они остались одни, доктор Левин, проверив, не подслушивает ли кто под дверью, произнес неожиданный монолог:

— Я знаю, что вы польская еврейка. Вы обо мне ничего не знаете, но я тоже еврей. Только российский. Я хотел бы вам помочь. Но не только потому, что вы еврейка. Вы еще очень слабы, а я не могу вас дольше держать в больнице. Если вы сейчас попадете в ГУЛАГ, у вас нет никаких шансов выжить. Я подумал, можно попробовать оставить вас в больнице лаборанткой. Химию изучали?

— В польской гимназии… И латынь. Курсы Красного Креста до войны прошла…

— Прекрасно! Этого достаточно. Вижу, мы понимаем друг друга. Надо рискнуть. Завтра на обходе скажите, что вы санитарка-лаборантка, спросите, не могли бы вы у нас работать. Я поручу надзирательнице отправить вас с рапортом к коменданту больницы. Остальное — моя забота.