Польская Сибириада

Еще больше все были потрясены, когда с подводы, тяжело припадая на хромую ногу, стал слезать… пан Корчинский! Тот самый Кароль Корчинский, которого за обучение в Калючем польских детей НКВД арестовал и осудил на четверть века строгой каторги. Приехала и пани Корчинская, его мать, и какая-то черноволосая, с раскосыми глазами, молодая бурятка. Ее люди не знали, это была Танма из Усолья, которая прошлым летом сразу после амнистии служила полякам проводником в их походе через тайгу.

Бабка Шайна перекрестилась, как будто призрак увидела, и с плачем бросилась пани Корчинской на шею. Ахи, охи, радость, удивление и бабский плач! Корчинский, кожа и кости, сутулый, морщинистый, грустно улыбался беззубым ртом. И все время молчал. Пани Майка плакала, прижимаясь к давно не виденному сыну. Бурятка, окруженная любопытной детворой, вытирала до крови разъеденные комарами и мошкой глаза лошадки.

Да, это был уже не тот прежний жизнерадостный доброжелательный Корчинский! О своей судьбе рассказывал скупо. В канской тюрьме их разделили с Циней Бялер. Что с ней сталось, он не знает. А Владек Лютковский, к сожалению, не выдержал, умер в богучанском ГУЛАГе. Амнистия застала Корчинского там же, в Богучанах на Ангаре. Потом они несколько недель вместе с другими поляками добирались по бездорожью до Канска. Там на железнодорожной станции разошлись в разные стороны. Большинство поляков бросилось к первому попавшемуся, идущему на запад поезду. Одни хотели как можно дальше бежать из Сибири. Другие, особенно молодежь, решили искать польскую армию. Инвалид Корчинский в войска не годился, он решил вернуться в Калючее, где надеялся застать мать. Он не ошибся, старушка мать ждала его. Но само Калючее практически опустело. Коменданта разжаловали. Леспромхоз, потеряв рабскую рабочую силу, утратил интерес к поселку. Поляки бежали из этого проклятого места над рекой Поймой, куда глаза глядят. Сильвии Краковской дедушка Федосей помог уехать в Тайшет, где в лагере сидел ее муж. В Калючем после амнистии остались только те, у кого не было шансов выбраться оттуда собственными силами. Беспомощные вдовы с малыми детьми, одинокие старики, инвалиды и тяжелобольные. Никто ими не интересовался. Хлеба не было. Даже соль кончилась. Еду приходилось добывать самим. Только тайга и Пойма их кормили.

— Я думала, мы все умрем с голоду в этом Калючем. Но Бог миловал. Дедушка Федосей, дай ему Боже здоровья, подстрелил лося и притащил к нам под барак. Это нас в прошлую зиму и спасло, — рассказывала пани Корчинская. — Некоторые в Усолье за продуктами ходили.

А там, в Усолье, безраздельно царил Янек Майка! Естественно не один, а вместе со своей черноокой, быстрой и ловкой, как белочка, буряткой Таимой, дочкой старика Егорова. Старый бурят принял поляка без всякого сопротивления, отдал ему дочь, а традиционным у бурятов «калымом», то есть выкупом за невесту, послужил пакетик прессованной махорки. Разохотившись, тесть хотел отдать Янеку и вторую дочку, Онойку, но зять сумел как-то от этого необычного предложения увильнуть. Они жили с Таимой одни в специально выделенном им доме — юрте. Танма занималась охотой на соболя. Но по мере необходимости снабжала весь род Оноев и всякой дичью. Янек, единственный оставшийся в поселке взрослый работоспособный мужчина, брался за все, где требовалась мужская рука. Танму он любил. Жилось ему в Усолье, как у Бога за пазухой, хоть бывали минуты, когда охватывала его дикая тоска по всему польскому. Весной Янек узнал о возвращении Корчинского. Не откладывая в долгий ящик, навестил его. А когда после весенних разливов немного просохло и можно было из Калючего выехать, привез Корчинских в Каен и сам навестил родителей.

В Каене Танма, не понимавшая польского, ни на шаг не отходила от Янека. Слушала странную речь, смотрела на резкие движения и жесты поляков, каких она никогда не видела у соплеменников, в бараке оглядывалась, как перепуганный зверек. Янек то и дело прижимал ее к себе и ласково гладил блестящие черные волосы. Ее свободная длинная туника из шкурок бурундука уже не могла скрыть, особенно от пристального взгляда женщин, округлившийся бременем живот.

— Интересно, на кого новорожденный будет похож? Майка, а ваша невестка крещенная или нет? Говорят эти здешние люди с косыми глазами, буряты или как их там, и вовсе нехристи, язычники, — беспокоилась бабка Шайна.

Танма не хотела ночевать в бараке. Они спали с Янеком на подводе, накрывшись полостью из оленьих шкур. Побыли два дня и поехали обратно в Усолье. Мать Янека плакала.

— Не плачьте, мама, не пропаду. Сами видите, не могу я ее в таком состоянии оставить одну. Моя ведь кровь. Пусть мне кто-нибудь даст знать, когда в польскую армию брать будут.

Танма, счастливая от того, что возвращается в родное Усолье и забирает Янека с собой, поклонилась матери в пояс.

Прошел обещанный месяц, А Долина со сплава не возвращался. Вернулись уже давно бригады, которые вышли из Каена позже, а Яна Долины все не было.