Польская Сибириада

— Постой, постой, значит ты, Людвик, считаешь, что мы, поляки, можем что-то в этой войне выиграть?

— Так у меня получается. Польша выиграет, а раз Польша, значит и мы.

— Как ты себе это представляешь?! Кто бы не победил в этой войне, немцы или русские, нам-то что от этого? Как была неволя, так и останется. Ни те ни другие нам поблажки не дадут.

— А мы так и помрем здесь, а этой чертовой Сибири.

— Опять же нам из-за этой войны так гайки закрутят, что рано или поздно все передохнем… Вон уже сегодня и норма больше, и хлеба меньше на целых сто граммов.

— Успокойтесь, мужики! Спокойно! — приглушал крики Мантерыс. — Сами видите, какую бурю в мире эта война вызвала. Если мы здесь между собой так спорим, что же там среди политиков творится? А я вам еще раз говорю, что именно нам на этой войне терять нечего. И неважно, как она закончится. Мир так или иначе уже не будет таким, как сейчас. А раз мир изменится, и наша судьба должна измениться.

— Только бы не к худшему, только бы не к худшему.

Через несколько дней в Калючее пришли первые повестки. На фронт забрали нескольких россиян — сотрудников леспромхоза, в том числе двух бригадиров. Призывники гуляли вусмерть и практически не трезвели. Из барака администрации до поздней ночи разносились переборы гармони и песни. Вместе с будущими «бойцами» развлекались продажные бабы. Среди них была и Ирэна Пуц. Не везло ей как-то с русскими любовниками: как свяжется с кем-нибудь надолго, так он исчезает. Молодой комендант эшелона остался в Канске, горбатый опер Барабанов умер в Калючем от тифа, а теперь бригадир Буковский отправлялся на войну. Ирэна решила, что она все это делает ради детей, не даст она им умереть с голода, а с людским мнением она уже давно перестала считаться. Буковский был хорошим щедрым любовником. Опекал Ирэну на работе, где мог, приписывал норму, не жалел продуктов для детей. Поэтому теперь, провожая его на фронт, Ирэна обливалась горючими слезами. Плакала над ним, над своей горькой долей. Буковского в последний момент то ли совесть кольнула, то ли просто перестал бояться, он попросил Ирэну сообщить что-то важное Сильвии Краковской.

— Скажи ей, что я Пашку Седых случайно встретил. Помнишь, я в Тайшет ездил? Там его и встретил. Работает под конвоем, шпалы кладет на железной дороге. Здоров. О ней спрашивал. Интересовался, родила ли она. А что, родила уже? Я и не знаю.

— Скоро родит. Толстая такая ходит.

— Жаловался, что он ей пишет, а ответа нет. Вот и все, тут нас конвой разделил. Дурень этот Пашка, как будто он не знает, что комендатура никаких писем никому из вас не передаст. Их вон целые стопки у Савчука лежат. Ты тоже от меня не жди, не отдадут. Даже если бы я и написал с фронта…

В тот же день Ирэна поспешила с весточкой к Сильвии. Ей нравилась эта девушка, она сравнивала ее судьбу со своей: Сильвию тоже в Калючем считали русской подстилкой. Хрупкая, как соломинка, с известково-белым лицом, с синими кругами под глазами она удивленно смотрела на Ирэну. Огромный, как барабан, живот лежал на ее худых расставленных бедрах. Ирэна присела рядом с ней на нары и протянула кусочек сахара.

— Что ты, Ирэна! Оставь своим детям.

— Бери, бери! Я детей не обижу. Буковский дал. Он сегодня на войну пошел. Ты уже на работу не ходишь?

— Сама видишь. Меня фельдшер освободил.

— И когда ждешь?

— Откуда мне знать? Бабка Шайна говорит, со дня на день.

— Крестец болит?

— Уже второй день прихватывает, двинуться не могу.

— Значит и вправду скоро. А схватки начнутся и воды отойдут, зови на помощь. А есть тут кому помочь?

— Мама… Бабка Шайна обещала помочь. Боюсь я…

— А чего тут бояться? Родить — дело бабское. Немного поболит, это правда. Но не так черт страшен… Я-то знаю, сама двоих родила. Родить легко, вырастить потом труднее. Особенно одной… Есть какие-нибудь известия от твоего Пашки?

— Не вспоминай лучше… Откуда?

— С мужиками так всегда, девонька. Лучше всего у них получается ширинку расстегнуть. Свое дело сделают и ноги в руки, а ты, глупая баба, выкручивайся потом.

— Его же арестовали. Он не виноват.

— Да я, Сильвусь, вообще говорю. Так мне горько, жить иногда не хочется. Если бы не дети… А я к тебе, девушка, с доброй вестью пришла! Жив твой Пашка! Привет тебе передал. Спрашивал, родила ли.

— Боже! Ирэна! Что ты говоришь? Откуда ты знаешь? Ты его видела? Он что, здесь?

— Успокойся, чокнутая, задушишь меня. И себе навредишь. Садись удобнее, сейчас тебе все по порядку расскажу.

Роды начались ночью. А с восходом солнца новорожденный Сильвии подал голос.

— На восходе родился! Хороший знак, — пророчествовала бабка Шайна, которая принимала роды. — Сына родила! Да какого! Весит, как добрый кабанчик. Килограммов пяти мужик будет. Ну, не надрывайся так, не ори!

Бабушка Шайна, если уж за что бралась, доводила дело до конца. В тот же день организовала крестины.

— И что с того, что нет ксендза и святой воды? Ты что, нехристя растить будешь? Я сама его окрещу. А вернемся в Польшу, так ксендз поправит. Сташек, хорошо, что ты здесь, возьми бутылку и набери воды из Поймы. Бегом, одна нога здесь…