Польские новеллисты

Что-то плывет недалеко от меня, Анна! Закрываю глаза, открываю глаза, снова закрываю и снова открываю. Нет, это не обман зрения. Я вижу впереди большое бревно. Это, очевидно, кусок мачты. Я спасен, Анна! Бревно близко. Оно качается на волнах не дальше пятнадцати, самое большее — двадцати метров. Хотя я смертельно устал, я доплыву до него, Анна! Ухвачусь за него руками и дам отдохнуть ногам, а затем сяду на него и, гребя руками, поплыву к берегу. Ты спрашиваешь, далеко ли до берега? Думаю, что нет. Если не буду часто отдыхать, то достигну самое позднее в полдень. Какое счастье, что мир — это не только одно море, это всегда чересчур огромное, проклятое море! Прежде я думал, что люблю море так же сильно, как и тебя, Анна. Даже сильнее, чем Агнешку, которая еще ничего, кроме «папа», «мама», «ляля» и «люлю», не говорит. Помнишь, Анна, ту бабочку, которую я когда-то нарисовал Агнешке? И спросил ее — что это? Она ответила: «Это не бабочка, потому что у нее нет глаз». Действительно, я забыл нарисовать глаза. А чего стоит бабочка без глаз, правда, Анна? Я все ближе и ближе к бревну. Поэтому как только ты получишь телеграмму командора, разорви ее на глазах почтальона и скажи ему: «Не верю!». А если он посмотрит на тебя с удивлением, крикни это еще раз, крикни громче, изо всех сил. И снова крикни то же самое. И если Агнешка спросит обо мне, ответь ей только так: «Папа уехал, но он вернется». И ждите меня. Ждите меня, даже если не вернутся другие. Агнешка еще не понимает, что значит «умереть». Не объясняй ей этого слишком рано, Анна.

Ты не представляешь, как мне было холодно. С первой же минуты, как я очутился в воде. На мне была только рубаха и брюки. И еще часы. К счастью, как раз перед этим я пообедал. Сразу же после обеда объявили боевую тревогу. Я занял свое место у зенитного орудия, высматривая самолеты. Но небо было абсолютно пустым и каким-то таким… добрым. У него было лицо друга. Такие лица особенно опасны.

Как это замечательно, Анна, что когда я вернулся домой, то не застал у тебя чужого мужчины. Ведь была ночь. По пути с вокзала я только об этом и думал. Быть может, утром кто-то остановит тебя на улице и спросит удивленно: «Это правда, что вернулся твой муж?» Ты ответишь: «Правда», — и добавишь тише: «Спасибо тебе за все». Если действительно будет так, то никогда мне об этом не говори, Анна. У меня по отношению к тебе тоже есть подобные грешки. Но эти грехи не отягощают совести. Самое большее память. Ничего не может быть важнее того, что мы с тобой пережили войну и даже одиночество не смогло разлучить нас. Говоришь, что Агнешка спит? Нет, не буди ее. Пусть спит. Что? Она спрашивала обо мне? Не верю! Хотя может быть. Я ведь почти год не видел ее. Ты осторожно приподымаешь одеяло. «Посмотри, как она подросла», — говоришь. Ночная рубашонка Агнешки завернулась почти к самым плечам и открыла пупок. Пупок Агнешки розовый и теплый, как разогретый солнцем абрикос. Нет, ты сама возьми из кроватки Агнешку, Анна. Я боюсь. Столько месяцев я не держал в руках ничего нежного и хрупкого. Я очень люблю смотреть на тебя, Анна, когда ты стелешь постель. Я устал, но это ничего. Я о многом должен тебе рассказать. Прежде всего — как мне удалось спастись. Только поцелуй меня еще раз и приготовь ужин. Я ужасно голоден. Жареная рыба? Прекрасно, раз нет ничего другого. Все равно. Только без соли. Да, да, совсем без соли. Думаю, что через несколько месяцев наша жизнь войдет в норму и ты сможешь купить все, что захочешь: и масло, и мясо, и мандарины для Агнешки. Только поторопись с ужином и приходи ко мне. Я так хочу тебя, Анна!