Однако этот край был не только рассадником конфликтов, сотрясавших потом всю империю, но и лабораторией имперских методов и практик правления, потому что здесь более интенсивно и, прежде всего, гораздо раньше, чем в других пограничных районах, центр вынужден был реагировать на специфические вызовы, поступающие от периферии. Польские территории были местом, где испытывались методы имперского господства; отчасти они и разрабатывались именно здесь, а потом применялись в других провинциях империи. Это указывает на специфику Царства Польского и одновременно на его выдающееся место в структуре империи. Ведь все вышеописанные особенности существовали в крае отнюдь не изолированно от процессов, шедших в других имперских регионах: через многочисленные каналы и на различных уровнях особенности эти взаимодействовали с процессами, которые во второй половине XIX века принципиально изменили облик всей многонациональной Российской державы. Как ни парадоксально, но то важнейшее значение, какое польские провинции и связанный с ними «польский вопрос» имели для структуры империи и для сотрясавших ее волнений, подчеркивает именно исключительность этого региона: пожалуй, более ни один район страны не оказывал такого непрерывного, формирующего и устойчивого влияния на имперский центр и на остальные периферии, как территории бывшей Польско-Литовской дворянской республики.
Царство Польское традиционно использовалось в качестве «опытного поля» для реформ и мероприятий, которые власти сначала испытывали на имперской периферии, прежде чем внедрять их в центре. Так, хотя Александр I открыто и не заявлял, что польская Конституция 1815 года является пробой или репетицией введения конституции во всей империи, у общественности того времени на сей счет не возникало сомнений. Польские восстания 1830–1831 и, особенно, 1863–1864 годов вынудили Петербург не только перенастроить свою политику в отношении Польши, но и кардинально пересмотреть свои концепции имперской интеграции и соответствующие практики властвования на всех окраинах империи. Как и в других колониальных державах Европы, на периферии генерировались те представления об имперской структуре и соответствующих техниках господства, которые в конечном счете оказывали влияние и на имперский центр.
Административные реформы, начатые Петербургом после Январского восстания в Привислинском крае, были гораздо больше, чем просто реализацией основных принципов Александровских реформ. Они представляли собой скорее модель новой концепции имперского правления, которая родилась в обстановке восстания. Восстание это показало акторам в имперском центре, что неоднородность империи является препятствием для модернизации и что разнообразие изолированных окраинных территорий легко может стать фундаментальной угрозой целостности империи. «Польский мятеж» усилил реформаторские устремления александровской бюрократии. Убежденность, что только унификация и централизация империи смогут в долгосрочной перспективе обеспечить ее существование, в борьбе с польскими повстанцами окрепла. Урок, извлеченный петербургскими властями из событий 1863–1864 годов – событий, в которых им явился призрак отделения Польши от России, – заключался в том, что Великие реформы нельзя ограничивать внутренними территориями империи, а следует распространять также на многочисленные административные и правовые сферы ее периферии. Поэтому невозможно говорить о разрыве с традицией имперской политики эпохи реформ применительно к тому, что Александр III и Николай II усиленно добивались стандартизации административных и правовых систем в остзейских губерниях и Финляндии: это была последовательная реализация того понимания, которое сформировалось в столкновениях с поляками. Используя несколько заостренную формулировку, можно сказать и так: амбициозный проект по преобразованию всей домодерной многонациональной державы в модерную империю зародился в кризисные годы польского восстания. И административные меры, принятые в 1860–1870‐е годы в Привислинском крае, послужили моделью того, кáк следовало организовать имперское управление и остальными окраинами страны.