Польские земли под властью Петербурга

Однако период жизни в Привислинском крае с его многочисленными и острыми конфликтами был этапом обучения не только в том, что касалось отношения к «национальному вопросу»: он также способствовал тому, что эти чиновники начинали отдавать предпочтение политике «жесткой руки» и правлению посредством административных распоряжений, без уступок и компромиссов. Эта их любовь к администрированию выражалась, как правило, в том, что они выступали за непреклонную государственную власть, которая в вопросе о формах участия общества в государственных делах не шла бы ни на какие уступки. Во всяком случае, у критически настроенных современников варшавские чиновники пользовались дурной славой: считалось, что они склонны к административному самовластию, к произволу, даже к злоупотреблению служебным положением, а также что они – принципиальные противники расширения участия общества в государственном управлении. Варшава считалась «любимым местом» бюрократии, и одновременно ее метафорически клеймили как «очаг» и беспорядков, и эпидемий830. Дело в том, что либеральные критики самодержавия не без оснований опасались, что распространенный в Привислинском крае стиль несения государственной службы распространится по всей Российской империи. Так, автор анонимно опубликованной в Лейпциге записки о российской политике в Польше одной из главных проблем назвал вредное влияние такой политики на внутреннее развитие России831: «произвол и беззаконие», которые отличают «власть тайных циркуляров» в Привислинском крае, развращают чиновников и деморализуют население. В крае, писал анонимный автор, существует «автономия бюрократии», которая позволяет служащим там чиновникам «действовать свободно по своей воле». За десятилетия петербургского господства в Царстве Польском «произвол уже вошел в плоть и кровь представителей власти», вследствие чего край превратился в «рассадник произвола», который теперь оказывает влияние и на обстановку во внутренних районах империи. Ведь чиновники, вкусившие радостей собственного беззакония и произвола в Польше, потом переводятся с повышением во внутренние области России и там, как и в Царстве Польском, начинают отвергать любые рамки закона, воспринимая их как досадную помеху. Опытом службы в Польше в них закладывается «склонность к произволу», которая навсегда у них остается и в благоприятный момент раскрывается во всей своей полноте. А это оказывает такие серьезные и неблагоприятные воздействия на коренную Россию, каких, наверное, ни один русский не желает. Автор заканчивал выводом, что произвол и законность исключают друг друга и не могут существовать вместе в одном государстве, и подчеркивал, что внутреннее развитие России в огромной мере обусловлено формами государственного регулирования в Царстве Польском, а значит, пока существует произвол в Польше, не будет уважения к закону и в России. В этом памфлете в особенно драматической форме была продемонстрирована неразрывная связь имперского режима в Царстве Польском с характером самодержавия в целом. Хотя в строках данной записки нельзя не отметить типичного для публицистической полемики преувеличения, все же не вызывает сомнений, что опыт службы в периферийном регионе накладывал неизгладимый отпечаток на чиновников. Привислинский край действительно был очагом произвола, где их обучали кажущимся преимуществам административного управления без участия общества, в результате чего они начинали скептически, а то и прямо отрицательно относиться к органам такого общественного участия и самоуправления.

В то же время Привислинский край и западные губернии представляли собой пространства, характеризуемые национальным антагонизмом, где топос «мятежного поляка» превратился в реальность, подкрепляемую повседневным опытом службы. Такой опыт способствовал специфическому восприятию событий – склонности видеть в локальных противостояниях, имевших место в других периферийных районах империи, прежде всего национальные конфликты. Этим качеством, вырабатывавшимся у имперских акторов в ходе карьеры в различных регионах, одновременно усиливалось и единообразие устройства периферий. Сколь бы сильно ни отличались во многом друг от друга разные окраины империи, казалось, что в национально окрашенных конфликтах они схожи. Поэтому их легче было представлять себе как нечто единое: невзирая на все местные различия, в восприятии мобильных должностных лиц все больше и больше царило обобщающее и унифицирующее представление об «окраине», относительная гомогенность которой определялась контрастом с «русским ядром» империи.