Полусолнце

Страшно вспоминать, что я чувствовал, когда тот демон завладел мои разумом. Находиться в своем теле, но в полном бессилии, ощущать, как нечто управляет руками и ногами, заставляет губы шевелиться, а голос – озвучивать слова, которые я никогда бы не произнес. Я хотел похоронить Мидори и рассказать Рэйкен о том, что когда-нибудь смогу исполнить ее желание. Я хотел просить ее о времени – принять случившееся и дать нам шанс на будущее вместе. Я бы защитил ее от всего, я бы никогда не допустил ее смерти. Ее душа никогда бы не обернулась мононоке, потому что мы бы прожили в безопасности прекрасную жизнь вместе, а когда пришло время, я бы был готов отпустить ее и упокоить, потому что оказался потомком сына богов.

Но ничему этому не суждено было сбыться. Когда Мацу, управляя моим телом, бросился на Рэйкен, а ее пальцы пробили мою грудь, я был в сознании. Не мог ничего сказать ей, не мог воспротивиться воле демона настолько, чтобы вытолкнуть его из себя. Но я все чувствовал. И испугался, что если она прикоснется к моему сердцу, то умрет. Потому что в одном Мацу был прав: я очень злился. И боялся, что могу злиться на Рэйкен и что моей любви недостаточно, чтобы она вынесла это прикосновение. Но если бы ее убило мое чертово упрямое сердце, Рэйкен никогда бы не обрела покой, о котором так грезила.

Поэтому я убил ее. Помню, как пальцы Рэйкен схватили демона и его влияние на мой разум ослабло – совсем немного, но этого хватило, чтобы действовать. Считаные секунды – одна, две, три, – я хотел ударить в сердце, но не смог достаточно контролировать свою руку.

Никогда мне не забыть запах ее крови – единственный запах, который смог перебить тот приторно-сладкий аромат. Как она смотрела на меня – удивленно, отрешенно, не понимая, как клинок угодил в ее шею, – как изо рта вырвались хрипы и кровь, а потом ее глаза стали гаснуть, потеряли желтизну и медленно закрылись. А я лишь успел подхватить ее на руки и кричать, кричать, что отпускаю ее душу, что желаю для нее покоя.

Как это работало – Инари мне не сказала. Я думал, что Рэйкен должна услышать меня, я думал, что если буду кричать громче, то все получится.

Я не знаю, получилось ли. До сих пор не знаю.

С того дня прошло уже семь лет.

В первый год я даже не старался делать вид, что живу, и все деликатно оставили меня в покое. Коджи вернулся в поместье спустя пару дней после того, как я похоронил Мидори и Рэйкен (там же, под сакурой, где лежали останки Такимару). Помню лишь, что обнял его – крепко, от всего сердца, – а потом сказал, что зря он вернулся. Несправедливо, знаю, но так надо было. Я его выбрал. Решил, что именно Коджи должен жить, но не мог так вот сразу смотреть на него и не пытаться выискать в чертах племянника ее черты. Знаю, теперь их душа – одна, но невозможно так просто принять эту правду. Я видел ее маленькой, видел, как она росла, как злилась на меня и как любила. Она – со своим характером, со своими чувствами и желаниями. Да как можно говорить, что теперь Мидори – часть Коджи? Нет. Мидори умерла. А Коджи не заслужил видеть на моем лице печаль всякий раз, как я буду смотреть на него.

Моя боль. Я должен пережить это. Когда-нибудь.

Коджи не настаивал на откровенных разговорах. Более того, он вообще никогда не заговаривал о случившемся. Иногда мы встречались в саду и пили чай, иногда молча сидели на берегу озера. Я не был готов расспрашивать его о жизни с Мэйко и ее народом, но, когда придет время, обязательно спрошу. Узнаю, как изменилась его сила, чему он научился, и смогу искренне разделить радость от его успехов.

Я стал бессмертным, и теперь у меня была целая вечность, чтобы забыть о десяти днях жизни. У судьбы действительно прекрасное чувство юмора.

В первые пять лет жизнь проходила мимо меня, пока я упивался злостью, уверенный, что должен со всем справиться сам. Я много пил, но недостаточно, чтобы прослыть пьяницей и забыться беспробудным сном. День и ночь поменялись местами, и я стал покидать дом с закатом. Коротал время на берегу озера, в разговорах со своими мертвыми. Злился, кричал, плакал, обвинял и просил прощения. Наверное, со стороны выглядел безумцем, но по прошествии времени я понимаю, что эти разговоры принесли пользы больше, чем могла бы помочь любая беседа с живым человеком.

Я много размышлял о поступке Такимару и, только посмотрев на него через призму собственного опыта, взглянул на случившееся по-другому. Наш отец умер, и на плечи брата легло непрошеное бремя рода Сугаши. И единственное, что он мог, – распорядиться своей жизнью по-своему. Тот самый эгоистичный поступок, на который он имел полное право. И дело было не во мне. Я знаю, Такимару любил меня, и я не вправе требовать его жизнь для себя. Он отдал ее во имя будущего жены или, может, увидел в этом шанс положить конец наследственности хого хотя бы по своей линии. Или, наоборот, знал, что таким образом позволит мне вернуть силу Сугаши к истокам, даст шанс разрастись нашей ки в полной мере. Я никогда не узнаю, о чем он думал на самом деле, но я должен (обязан!) уважать его выбор.