Полынь (СИ)

Хан-тахта – богато украшенная резьбой (иногда и вставками из полудрагоценных камней) очень широкая кровать на низеньких фигурных ножках. 

Жэгде – роскошная придворная одежда, распространенная у туркменов и каракалпаков. Как правило, была украшена тончайшими вышивками и камнями, широченные рукава такой одежды были часто украшены золотыми кистями 

5. Жаворонок

Опять паланкин. Руфин с трудом открыл глаза. Да, паланкин – над головой колышется тончайший лазоревый шёлк. Всё равно… пушистые ресницы опустились.

О Боги трижды превеликие! что же это твориться в подлунном мире?!

Творилось что-то непостижимое – за грязной уличной шлюхой, за нищим потаскушкой из дворца прислали паланкин самого шада! Голосил святоша, призывая на голову Руфина, все мыслимые кары всех Богов. Ему вторила Таша, засидевшаяся во вдовах. Все женихи знали про огромное приданое, но все так же знали и про паршивый нрав вдовы и про её волчий взгляд. И от того, - судили жёны, - превратившуюся в совершенную гадюку. Когда она, достойнейшая из женщин! пришла с нижайшей просьбой во дворец, то её, вдову тысячника, не подпустили к трону пресветлого шада! А эта грязь будет петь в царских покоях?! Лицезреть пресветлый лик всемилостивейшего?! Мыслимое ли дело?!

О Боги! где ваши глаза!?

Самого Байирра с его нукерами опять не было видно.

Жёнам же было приказано сидеть у себя. Носа во двор не казать, убьют. А им так хотелось попрощаться с синеглазым мальчиком. И каждая из них трижды крепко дунула за ворот своего расшитого платья – пусть Боги отведут беду от красивого мальчика, пусть опустят они свои белоснежные крылья над русой головой. Три женщины, плача, обнялись во дворике, где столько пережито-выстрадано, где на мраморных плитах двора, казалось, навсегда осталась кровь несчастного юноши.

***

Крепостная стена вокруг дворца высока. Это вам не дувал*, сплетённый из камыша и обмазанный глиной. Обожженный кирпич уложен так плотно, что между звонкими желтыми кубиками не просунешь и кончик ножа. Дюжие носильщики с блестящими от пота спинами внесли роскошный паланкин в тенистый дворик. Осторожно опустили его на землю. Тяжело ухнули створки окованных блестящей медью ворот. Руфин вздрогнул, но так и не открыл глаза. Всё равно…

Широкоплечие носильщики осторожно вытянули из паланкина ковёр, покрепче ухватились за углы и понесли драгоценную ношу в глубину дворца. Двое носильщиков видели то, давнее теперь, состязание певцов на площади, слышали звонкий голос синеглазого певуна. Шёпотом пересказывали другим, какой чести удостоил их шад. И все шестеро, не сговариваясь, шагали в ногу, стараясь не сбиться, крепко держа углы ковра, укачивая измученного невольника. Им было жаль новую игрушку шада.

Отведённые певуну покои утопали в роскоши. В большой комнате были лепные потолки с позолотой. Расписные ниши с дорогой посудой. Мраморные полы и дорогие тончайшие ковры. На резных столиках вино и фрукты, открытые кувшинчики с благовонными маслами. Старик, приставленный к певуну, суетился, раскладывая атласные подушки, позванивая ключами на поясе. Со знанием говорил:

- Теперь уже таких ковров не ткут. В прежние времена разводили особых овец. Тонкорунных. Пастухи таких укрывали своей одеждой от дождя. Через броды носили на руках. Такую нить мастерица не один день пряла. Посмотри-ка, нить тоньше паутинки. На такой ковёр, пожалуй, жизнь двух-трёх мастериц уходила… Да-аа-ааа…

Только неба не было видно из этих комнат… Руфин опустил ресницы. Всхлипнул – одна тюрьма сменилась другой.

***

Чуткие пальцы лекаря несли облегчение, под ними боль отступала, и юноша засыпал под мерный шелест крохотного фонтанчика. Он замкнулся, отказывался от еды. Каменно замолчал. Даже стоны теперь не срывались с подживающих губ.

Дни пролетали, не задевая русой головы невольника. Почти всё время он спал. Иногда его будил лекарь, иногда красивые служанки в прозрачных шальварах, заставляющие выпить исходящего паром хаша*, поесть фруктов. Выпить горячего вина. Иногда приходил священник и творил молитвы за скорейшее выздоровление цветка столь прелестного и пленительного, что рядом с юношей маки краснеют от стыда за своё несовершенство.

По вечерам заходил усталый Кебет, ласково гладил по исхудавшему лицу, целовал прозрачные руки, уговаривал поесть. Слуги удивлённо качали головами - надо же, такой большой и богатый человек и так беспокоится о худородном мальчишке, столько терпения в нём… И как не благодарен щенок. Не улыбнётся. Не вздохнёт. Даже головы не повернёт в сторону радетеля.

Руфин не знал, что посмотреть на него приходил и сам шад. Долго стоял над спящим. А потом сказал: