«Помещичья правда». Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII—первой половине XIX века

Такие мероприятия устраивали и другие более или менее состоятельные помещики. А для дворянских лидеров это было практически «имиджевым» делом. Состоятельный, но, по оценке Н. В. Стороженко, «немного скаредный» К. О. Катеринич после избрания в 1850 году пирятинским уездным предводителем дворянства «хорошо поддерживал престиж его атамана, устраивая у себя в Поповке, где он построил себе из кирпича пребольшой дом, большое собрание гостей, особенно в праздники, именины свои и женины». И, хотя, как считал Стороженко, те пиры не стоили очень дорого^[987], неудивительно, что они могли иногда довести благотворителей до крайности. Описывая жизнь малороссийских старосветских помещиков по рассказам самих действующих лиц и собственным наблюдениям, П. Я. Литвинова-Бартош, происходившая из небогатой дворянской семьи и рано осиротевшая, нарисовала историю не только счастливой супружеской любви своих опекунов, но и печального разорения неплохих хозяев, чьи постепенно появившиеся «недоимки» были следствием щедрости, гостеприимства, заботы о дворянах-сиротах, о женах тех офицеров, что уходили на войну, о бедных дворянах, которых опекали, обеспечивали помощью, усыновляли^[988].

КРЕСТЬЯНСКО-ПОМЕЩИЧЬИ СОЦИАЛЬНЫЕ КОНФЛИКТЫ

С именем С. М. Кочубея связан и один из самых известных в украинской историографии эпизодов, относящихся к истории крестьянско-помещичьего противостояния первых десятилетий XIX века. В 1811 году этот помещик получил 12 тысяч десятин земли в Херсонской губернии и в соответствии с имевшимися требованиями решил заселить только что приобретенный участок, переведя туда людей из своих полтавских имений, что и было сделано в 1812 году^[989]. Это вполне вписывалось в объем помещичьих прав при условии получения согласия земского суда. И. Ф. Павловский считает, что волнения кочубеевских крестьян, начавшиеся в 1815 году, были вызваны «не притеснением, не злоупотреблением помещичьей власти, а продажею их» Михаилу Кирьякову^[990]. Причем последний приобрел также и одно из полтавских имений Кочубея. Именно это и стало толчком к протестам как полтавских, так и херсонских крестьян.

Чтобы погасить конфликт, который дошел до вооруженного противостояния с «военной командой», и прекратить возмущение людей, в 1817 году Семен Михайлович предпринял выкуп обоих проданных имений, вернул полученные за них деньги и уплатил вознаграждение за убытки в размере 367 тысяч рублей. Однако невозможность и после этого успокоить своих херсонских подданных, настаивавших на переводе их в разряд казенных крестьян, заставила владельца обратиться за помощью к государству. Следствием этого и было выселение 162 мужчин и 172 женщин в Сибирь, без предоставления помещику компенсации за потерянных подданных. Вероятно, и для самого Кочубея такой поворот событий был неожиданным и не слишком желательным. Хотя помещики и имели узаконенное право высылать своих крестьян в Сибирь, но пользовались им нечасто, поскольку, не говоря уже о потере рабочих рук, для этого нужно было подать прошение в губернское правление, а также обеспечить высылаемых одеждой и деньгами на питание во время переезда. Во всяком случае, лучший знаток полтавских архивных собраний, И. Ф. Павловский, среди материалов архива дворянства и губернского правления не выявил ни одного дела о высылке крестьян, хотя предположил, что такие примеры могли быть и в Полтавской губернии^[991].

В резолюции Комитета министров от 1 мая 1828 года, которой кочубеевское дело окончательно и завершилось, было отмечено, что «случай сей есть необыкновенный»^[992]. Н. В. Стороженко же назвал его типичным^[993], а А. С. Коциевский — наиболее ярким примером крестьянских движений, возникших в связи с насильственным переселением в Новороссийский край^[994]. Но, независимо от позиций авторов, этот сюжет прочно закрепился в историографии и подавался практически без вариаций в различных проблемно-содержательных контекстах^[995]. Поскольку данные события стали в литературе хрестоматийным примером крепостнического произвола, на этом стоит несколько остановиться.

В начале 1980‐х годов Б. Г. Литвак подверг сомнению устоявшиеся в историографии представления о прямой связи между положением крестьян и их протестами в первой половине XIX века. Не отрицая, что ухудшение положения могло подталкивать людей к выступлениям, историк, однако, считал, что в указанное время «наибольшую социальную активность проявляют те группы крестьян, чей юридический статус еще не определился или, если уже определился, не успел укрепиться. Там же, где он устойчив и освящен традицией, „болевые точки“ обнаруживаются, когда возникают ситуации, ухудшающие этот статус»^[996].