«Помещичья правда». Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII—первой половине XIX века

Назначение литературы Герсеванов видел в другом. Он как будто ощущал угрозу, которая более ярко проявит себя уже в пореформенный период, проявит в нигилизме, на опасность и общественные последствия которого обращали и обращают внимание современные историки и философы, рассматривая его как глобальное отрицание всех ценностей культуры и цивилизации — как удар по цивилизации^[1741]. Наш герой именно Гоголя обвинял в том, что в России все кричали «во все горло: „У нас все дурно, чорт возьми, все: провинция, армия, народ, помещики, духовенство, кредитная система, патриархальное начало, акционерные общества“ — и знаменитое мы не созрели (выделено автором цитаты. — Т. Л.) есть отголоском [sic!] его разглагольствований». Критик считал, что, вместо того чтобы «лечить наши раны, мы разтравливаем их», вместо того «чтобы любить, уважать свое отечество, мы предаемся гнусному пороку, от которого умер Гоголь» (с. 166–167). Ощущение разрушительных последствий такой литературы и заставляло прибегать к инвективам в адрес писателя. Отстаивание гражданской позиции не из собственных, а из общественных интересов, пусть и вопреки тогдашним либерально-народническим тенденциям, стремление защитить, хотя бы на бумаге, честь и достоинство государства, народа в целом и своей социальной группы в частности, утвердить уважение к женщине, ее общественной роли, в конце концов — оградить милый сердцу край, свою провинцию от несправедливого, как ему казалось, «очернительства», «клеветы» заслуживает если не глубокого анализа, то хотя бы понимания историков.

Думается, не случайно Герсеванов именно в период обсуждения Крестьянской реформы взялся за творчество Гоголя, обращаясь в первую очередь к его моральной, идейной направленности. Ведь, как и литература, крестьянская проблема для большинства тогдашних авторов имела не только экономическую, но и морально-этическую составляющую. Она и диктовала необходимость не просто ликвидации старой системы, а решения довольно сложного, запутанного дворянско-крестьянского вопроса. Итак, речь шла не столько о сохранении крепостного права, сколько о возможных путях решения проблемы, наименее болезненных для всех, о сохранении баланса интересов, что, в свою очередь, было несовместимо с абстрактным гуманизмом.

В связи с этим стоит вспомнить мнение одного из известных российских публицистов, секретаря Редакционных комиссий, Ф. П. Еленева, почти по горячим следам писавшего:

Условныя гуманныя идеи оказываются безсильны, как скоро ими не удовлетворяется самолюбие человека, и в то же время наносят чувствительный ущерб его материальным интересам или его личному спокойствию; здесь уже требуется нечто большее, чем условныя гуманныя идеи века. Поэтому, как несправедливо было бы превозносить похвалами и считать какими-то избранными и геройскими личностями тех дворян, которые действуют в либеральном духе… так же точно было бы несправедливо упрекать все сословие помещиков за то, что оно не совершает подвигов безкорыстия и самопожертвования, которые вообще весьма редко встречаются в человечестве^[1742].

Дело заключалось не в отсутствии желания проводить эмансипацию. Настроения и ощущения помещиков в 1862 году, думаю, довольно тонко передал К. Д. Кавелин:

Лучшая, образованнейшая часть дворянства досадует, собственно, не за освобождение крестьян, с необходимостью которого уже свыклись, не за надел их землею, которою и до сих пор крестьяне пользовались на самом деле, не за материальные пожертвования, которые дворянство всегда приносило и теперь приносит на общую пользу. Настоящая причина горечи и негодования гораздо глубже. Дворянство не может примириться с мыслью, что правительство освободило крестьян как ему хотелось, а не как хотели дворяне, что дворянство даже не было порядочно выслушано; что правительство не сочло нужным объясниться перед ним, почему освобождает крестьян так, а не иначе, почему отвергло его предложения^[1743].

А. А. Корнилов также в ряде работ по этому поводу неоднократно замечал:

Многие дворяне относились отрицательно не к освобождению крестьян вообще, а к тому направлению дела, которое давалось рескриптом 20 ноября. …Содержание рескрипта не удовлетворяло вовсе не одних филантропов, но и всех разумных помещиков, исходивших из зрело обдуманных и ясно осознанных собственных интересов^[1744].

Так называемые же либеральные реформаторы, чьи действия не так уж и однозначно оцениваются современными русистами^[1745], записали в крепостники всех, кто требовал более широкого участия правительства в решении проблемы путем государственной выкупной операции, кто требовал сохранения административной власти помещиков до создания необходимых органов, которые будут вводить реформу в действие, — чтобы предотвратить хаос и т. п. Насколько предусмотрительны оказались авторы с подобными взглядами, показала жизнь.